Собрание сочинений

Мартин вышел в туалет, но он оказался занят, и, прождав минут пять, направился на улицу искать подходящее дерево или подворотню. На улице горели фонари, а до стадии пьяного бесстыдства Мартин ещё не дошёл, поэтому он прогулялся вперёд до небольшого парка, погружённого в обнадёживающую темноту. Помочился у дерева в стороне от входа и пошёл назад. Но тут возникла проблема: он вдруг перестал понимать, куда идти. Вернулся на ту же улицу, огляделся, место показалось незнакомым, но он всё равно прошёлся немного вперёд. Один бар, второй. Это проклятое заведение ничем не отличается от остальных. Мартин никак не мог его найти. Там были маркизы на окнах? А шаткие уличные столики и пошатывающиеся женщины? Чёрт его знает. Он порылся в карманах и нашёл пачку сигарет.

Он вдруг вспомнил о Пере. Там же Пер! Но он же с этой немкой. Пер справится. Пер действительно справится без Мартина лучше, чем с ним. А Мартин сейчас tout seul [82] на этом французском бульваре, по которому наверняка ходил не один беспокойный интеллектуал, держа руки в карманах, а мысли – вдали от этого убогого и поверхностного мира с его немыми фасадами и жестокими улицами, хотя что это меняет (тут Мартину удалось зажечь спичку, и он закурил, бросив дерзкий взгляд в сторону мелькнувшей впереди рю де Жардин) – что, скажите, это меняет, когда он тут один, а стройная сонная Сесилия Викнер находится в другой стране, в другой постели и – раньше эта мысль не приходила ему в голову, но сейчас она его действительно ударила, – и в этой постели Сесилия может быть с кем-нибудь другим. Не с ним! Какой смысл в том, что Мартин идёт, ну, да, о’кей, идёт, покачиваясь, по этой улице в компании писателей-привидений, а шёлковый затылок Сесилии Викнер находится в сотне миль отсюда? Зачем ему этот Париж, с этими его улицами, которые расходятся из Мартина, как спицы из ступицы, если на этих улицах нет Сесилии… с картой в одной руке и с fyllecrêpe [83] в другой?

Мартин увидел перед собой телефонную будку, что не смог истолковать иначе как знак, посланный мирозданием. Нашёл в кармане монету и, предельно сосредоточившись, набрал номер.

– Алло? – хрипло ответила Сесилия после седьмого сигнала.

– Это я! – произнёс Мартин. Как же замечательно слышать её голос! – Как же замечательно слышать твой голос!

– Мартин! Ты видел, сколько времени?

– Mais oui, ma chère [84] – ты… ты же одна, да?

– Разумеется, я одна. А ты пьян?

– Может быть, или да, наверное, я тут задумался и понял… но давай не об этом, тут всё как обычно, ничего не происходит, вообще ничего, а ты что делаешь?

– Ну, для начала, я сплю, потому что сейчас половина третьего… – В её интонации проскользнула улыбка.

Мартин начал излагать теорию, которая его только что осенила (отчасти под вдохновляющим воздействием того факта, что спала Сесилия явно одна). Озарение заключалось в следующем: и у неё, и у него есть нечто, качественно отличающее их от большинства людей, состоящих в отношениях.

– Нечто, привязывающее нас друг к другу. Dans la façon de [85] Жан Поль Сартр и Симона де Бовуар, – сказал Мартин.

– Я, разумеется, Симона.

– Неважно, кто есть кто! Важно, что… – Но тут автомат проглотил последний франк, и тёплый голос Сесилии сменили разъединяющие гудки. У Мартина тут же вылетело из головы, что именно было важно. Но, повесив трубку на рычаг, он вдруг почувствовал, что жизнью теперь доволен больше, чем раньше. В кровати в Гётеборге спит Сесилия. Сесилия спит одна.

И, довольный и уверенный, он направился домой. Дорога заняла дольше обычного, потому что первые десять минут он шёл строго в противоположном направлении.

* * *

Поначалу хватало прогулок по улицам. И не имело значения, что именно он писал – если текст разворачивался в рамках всех этих rues и boulevards, это уже становилось залогом успеха. После «Хамелеонов» Мартином овладела уверенность, что он вышел на правильный путь. И чтобы простимулировать дальнейшее творчество, он решил на несколько дней освободить себя от обязанности писать.

Вместо этого он вознамерился более основательно исследовать город. С L’existentialisme est un humanisme в кармане он бродил по кварталам, где меньше десятилетия назад гулял Сартр. Читал Генри Миллера в кафе в Клиши, где вполне мог когда-то сидеть и сам писатель. Искал все парижские адреса, упомянутые в «Днях в Патагонии», и отмечал их крестиками на своей карте. Шатался по захваченному американскими туристами Монмартру, а в еврейском квартале, где неподалёку от площади Рене Вивиани герой Уоллеса Билл Брэдли снимал комнату, каждый встречный казался Мартину гомосексуалистом. Нет, у него не было никакого предубеждения, но шёл он, уставившись себе под ноги и держа руки в карманах, а когда его окликнул парень с сигаретой во рту, примерно его ровесник, и спросил, не найдётся ли у него зажигалки, Мартин пробормотал лишь non, désolé [86].