Собрание сочинений

МАРТИН БЕРГ: Это интересный вопрос: существует ли свобода воли и так далее? И простые люди, и философы обсуждают это столетиями. Тут, разумеется, скрывается некоторая религиозная проблема, но когда вы определились с существованием Бога, то вопрос становится действительно интересным. Что заставляет нас делать то, что мы делаем? Мы делаем это, потому что сами этого хотим, или потому что нас к этому толкает капитализм? Или общество? Подсознательные силы? И когда я, к примеру, решаю писать на определённую тему, кто делает этот выбор? Мартин Берг? Предопределение? Рынок? Или [смеётся] некая непроработанная травма?

* * *

Мартин с усилием открыл глаза и несколько раз моргнул. Поезд шёл вперёд, убаюкивая мерным ритмом. Кроме него, в купе ехали мужчина средних лет, шелестевший газетой, и две американки, которые, слава богу, прекратили читать вслух главы из разных путеводителей и погрузились каждая в свою книгу.

Он вытащил записную книжку из кармана рубашки и написал два слова по диагонали страницы. Сонаты ночи. В полудрёме начал обдумывать этот вариант названия романа, когда дверь купе открылась и на соседнее сиденье опустилась Сесилия.

– Не понимаю, зачем люди заводят детей. – Она взяла висевшую на его связке ключей открывашку и открыла две бутылки «Оранжины».

– А что такое?

– В вагоне-ресторане было несколько трёхлетних головорезов. Они пятнадцать минут обсуждали, как маленький Джордж теперь ходит в туалет.

– Трёхлетние головорезы?

– Их мамаши, – Сесилия скорчила гримасу. – Там была очередь, и наглый подросток на кассе. Деваться было некуда. Им больше не о чем говорить? И о чём они говорили до того, как появился petit [105] Джордж?

– Что ты хочешь, женщины, – сказал Мартин, чтобы её подразнить, но Сесилия не услышала, неотрывно глядя на пробегавший за окном экспрессионистский пейзаж в охряных и ржаво-красных тонах.

– Не всё такими становятся, – произнесла она через какое-то время с сомнением в голосе.

Никто из его друзей детьми пока не обзавёлся. Когда он думал о собственном будущем, детей в нём не было, он всегда представлял их как призраков из ещё очень далёкого времени. Он станет старше. Лет в тридцать. Зато он легко воображал себя дедом: Мартин Берг, писатель, пятьдесят плюс, в плетёном кресле на веранде, что-то правит в своей последней рукописи и перекидывается шутками с какой-то мелюзгой, копошащейся на заднем плане.

– Я не против детей как концепции, – сказала Сесилия. – Дело скорее в концепции родителей. Моя мама настаивает, что со временем запускается нечто биологическое, но мне кажется, что люди заводят детей по психологическим причинам. Чтобы получить новый шанс сделать то, что им самим не удалось. Или… – рассмеялась она безрадостно, – просто чтобы чем-то заполнить свою маленькую жизнь.

– Или потому что бессмысленность существования пробуждает экзистенциальный страх. – Несколько этапов работы со словарём и сверка со шведским переводом позволили-таки Мартину усвоить L’existentialisme est un humanisme.

– Это я и имела в виду. Когда же мы приедем?

Две недели они колесили по Европе. После ночей на скамейках железнодорожных станций и в дешёвых отелях у Мартина болела спина. Последний раз он принимал душ в придорожном мотеле в Цюрихе четыре дня назад. Конечно, они купались в Женевском озере, но вряд ли это можно считать гигиенической процедурой. Рюкзаки были набиты грязной одеждой и покетами в замусоленных обложках, там же лежал пакет с фотоплёнками, который следовало положить в холодильник по приезде. Когда они уезжали с Лионского вокзала, он чувствовал себя первооткрывателем, но на всех станциях было полно молодёжи со специальными льготными проездными билетами. Страдающие от похмелья, с грязными волосами, они сидели на своих рюкзаках, глазели на небо из-под тёмных очков и ждали поезда на Флоренцию в 11:45. Что они будут делать во Флоренции? Гулять. Натирать мозоли. Пить дешёвое вино. Делать размытые снимки Арно. Ходить в обязательные для посещения музеи.

В назначенное время они прибыли в Антиб.

– Я никогда больше не захочу сесть в поезд, – бормотала Сесилия, выбираясь на перрон.

Личность, вышедшую из тени, Мартин поначалу не узнал. Густав был загорелым, кожа на носу шелушилась, оттенок выгоревших волос рисовал в воображении теннисный корт, белые шорты и британскую жизнерадостность (jolly good! [106]). Обняв Мартина и расцеловав в обе щёки Сесилию, он без умолку говорил, пока они шли через здание вокзала к стоянке такси, где загрузили рюкзаки в пыльный «мерс». Густав сел впереди и дирижировал шофёром на своём доморощенном французском.

– Là! À gauche! [107] – вскрикивал он, и машина дёргалась и поворачивала, выезжая на петляющую асфальтовую дорогу, блестевшую на солнце, как серебро.

– Судя по твоему виду, тебе неплохо живётся, – сказал Мартин.