Они немного поговорили на общие темы. Да, конечно, он ждёт предстоящую выставку, но – ты же знаешь, насколько меня прельщает роль того, кто в центре внимания… В последнее время он много думал о собственных приоритетах. Успех, вопреки всему, попадает в самый конец списка, правда? Кажется, он уже готов поступить как Лундель – купить дом в глуши. Чтобы писать там картины. Гулять у моря. Он начал играть в теннис.
– В теннис?
– Да, но вопрос, можно ли это называть теннисом, учитывая мою физическую форму… Но попробуй как-нибудь. Это интересно.
Бо́льшую часть праздника Густав провёл в углу, смущённо вертя в руках бокал. Рядом с ним всегда стояла небольшая группа людей, которые с равной периодичностью сменяли друг друга, как будто молча сговорившись о продолжительности аудиенции. Вокруг него образовалось то силовое поле, которое генерируют знаменитости: сфера уплотнённого внимания, быстрых взглядов по сторонам и прямой подчёркивающей достоинство осанки. В помещении, разумеется, были писатели, которых по праву можно назвать знаменитыми, но (прискорбный факт для «Берг & Андрен») их слава была не того калибра, что у художника в углу. Может, думал Мартин, дело в деньгах, которые люди платят за его картины? Или дело в самом Густаве? Он, наверно, блудный сын, который нанёс Гётеборг на карту и теперь вернулся домой. Надо, чтобы пришёл мэр и предложил ему квартиру в Хаге…
Меньше чем через два часа после появления Густав уже стоял у дверей, наматывая на шею шарф.
– Мы же сможем увидеться на неделе? – сказал он Мартину.
– Я посмотрю в понедельник, там кое-какие интервью, но в остальном никаких планов. Позвони, сходим куда-нибудь.
И он ушёл.
Ближе к полуночи характер праздника изменился. Джаз-бэнд заиграл быстрее и громче. Господин с развевающимися белыми волосами и его жена вышли в центр и начали танцевать сложный парный танец, к ним незамедлительно присоединились другие. Мария Мальм кокетничала с незнакомцем. В баре методично напивался один из их самых мрачных авторов, с фланга его атаковал приятель Ракели, по их жестам легко определялась тема баталии – Бытие Человека в Посмодернистском Социуме. В дальнем углу зала Мартин обнаружил своих детей, которые – редкий случай – разговаривали друг с другом, склонив головы с типичным для обоих выражением лиц: у Элиса сомнение, решительность у Ракели. Мартин хотел пойти к ним, но кто-то тронул его за плечо, и Пер Андрен с ослабленным узлом на галстуке представил молодого человека, который пишет работу о перспективах постколониализма в свете… Говорил Пер невнятно, и «свет» постколониальных перспектив был погашен общим шумом. Мартин подумал, не стоит ли упомянуть о работе Сесилии. Но его спасла Патрисия – сбившаяся причёска, обеспокоенный взгляд: она спросила, не пора ли закругляться. И после секундного колебания добавила, что Лиза Экман отключилась в туалете для людей с ограниченными возможностями. Поскольку нечто похожее случилось и на презентации Лизиного дебютного романа, Мартин знал, что лучше
Посадив Лизу в такси до её унылого северо-восточного пригорода (то ли Бергшён, то ли Хьелльбу), Мартин направился прямиком в бар и попросил джин-тоник, который выпил быстрее, чем следовало, и тут же заказал ещё один. Почему в экстренных ситуациях всегда зовут именно его? Почему он должен возиться в туалете среди груды размокших бумажных полотенец, выручая несовершеннолетнего, по сути, человека, которому каким-то чудом удалось получить премию Буроса за лучший дебют? Теперь этот автор рано или поздно разродится анемичным вторым романом, и это будет литературный аналог оленя, парализованного светом дальних фар. А ещё она может начать сочинять стихотворения в прозе. А когда он откажется издавать эту экспериментальную прозопоэзию, он превратится в трусливого капиталиста, который боится выносить искусство на передний фронт. И вещать всё это она будет тем дрожащим голосом, каким читают свои опусы на поэтических слэмах люди поколения 80-х. Зачем они упорствуют с этим фальшивым тембром и возмущённой интонацией?