Собрание сочинений. Т. 1 Революция

Отвечайте мне.

Виктор Шкловский.

25 апреля[71].

Сейчас приехала баронесса Икскуль[72], передала мне, что жена моя арестована. Что делать?

8 <3 апреля 1922 года>

Адрес мой: Raivola. Finland. Schklovsky.

Сижу у моря и жду погоды.

Сильно одинок. Жена на Шпалерной. А я отрезан от России. Не знаю даже кому я нужен. Выживать же меня из России никому не нужно. Отдыхать не умею.

Живу без событий. Не пишется. Желание одно – попасть, если не в Россию, то хотя бы в русскую литературную среду.

Хлопочу о визе в Германию.

То, что написал Г. Семенов, не правда: все выглядело иначе.

Может быть, не лучше, хочу писать об этом книгу.

Русская эмиграция, краешек которой я видел… тоже ничего не понимает.

А на иронии не проживешь.

Если бы я верил в русский суд, я поехал в Москву.

Но я не хочу увеличивать вину Кремля. Я великодушен.

Пережил страх. Переживаю скуку. Жду ответа.

3 апреля.

Виктор Шкловский.

9 Дорогой Алексей Максимович.

Мой роман с революцией глубоко несчастен.

На конских заводах есть жеребцы, которых зовут «пробниками».

Ими пользуются, чтобы «разъярить» кобылу (если ее не разъярить, она может не даться производителю и даже лягнуть его), и вот спускают «пробника».

Пробник лезет на кобылу, она сперва кобенится и брыкается, потом начинает даваться.

Тогда пробника с нее стаскивают и подпускают настоящего заводского жеребца. Пробник же едет за границу заниматься онанизмом в эмигрантской печати[73].

Мы, правые социалисты, «ярили» Россию для большевиков.

Но, может быть, и большевики только «ярят» Россию, а воспользуется ею «мужик».

Вот я и написал фельетон вместо письма.

Но поймите же и мое положение.

Здесь в Райволо никто не понимает остроумия. Читают же только старое «Солнце России»[74].

Мы все условно-остроумны, мы все говорим друг с другом условно, как Володя (брат героя «Детства и отрочества») с мачехой[75].

Я одинок, как и все, конечно.

И ночью, когда я думаю о жене, я хочу встать на колени в постели и молиться, что ли.

Увы мне, нет Бога, а с ним бы я поговорил серьезно.

Я одинок здесь.

Дядя мой, у которого я живу, любит говорить об искусстве.

Это очень тяжело. Я боюсь, что он в результате напишет начало повести.

Он говорит, что в искусстве главное чувство.

Перед женой считаю себя виноватым.

Может быть, честнее было бы не бежать?

Ведь я занимался политикой. Это бронированные автомобили втаскивали меня в разные удивительные положения[76].

Скучаю по жене, по Тынянову, по Серапионам.

Ваше письмо получил, ему очень рад.

15 апреля 1922 года.

Виктор Шкловский.

Вчера получил 1000 + 390 марок.

Спасибо.

20 апреля 1922 года.

10 <20 апреля 1922 года>

Алексей Максимович! Дука[77]!

Я решил избрать Вас своим постоянным корреспондентом.

Отвечать можно в стиле телеграммы. Например:

«Otstante»

Как-то давно, когда я был молодой и красивый, я проводил ночь с одной (такой же, как и я) курсисткой. Чтобы не шуметь, мы целовались на коврике. Целуюсь я очень технично. Она не любила меня. И вот она мне сказала, почти под утро, почти в бреду: «Любви! Любви немножечко».

Я был здоровый, неутомимый и не понял. Я был увлечен техникой.

Любви сейчас я хочу от людей, не визы, не денег даже.

Прямо хоть не пиши дальше.

Живу я в доме беженца. Дом населен условными фразами, тоской и безденежной ненадежной сытостью.

Алексей Максимович! Дука!

Посмотрите, как я хочу любви: я даже пишу разборчиво.

Я умею (теперь) брать людей на ладони, и греть их дыханьем, и даже растить их.

И Вы умеете.

Вы ласковый, у Вас хорошие глаза.

У меня, очевидно, весеннее помешательство.

Я должен писать письма всему человечеству.

Я люблю это человечество.

Вас же я люблю отдельно и особо.

Жену я тоже очень люблю.

У нас весна. Сегодня 20 апреля. На дворе баран, похожий на Пяста[78], жует как беззубый и не скрывающий свою старость старик.

Я пополнел и погрустнел.

Привет Вам и всем, кого Вы любите.

Виктор из Raivola.

Придумал «фильму».

11 <Весна 1922 года>

Дорогой Алексей Максимович.

Я не умею говорить с Вами.

Чувствую себя просителем. А я не виноват.

Писать легче. А хочется быть близко к Вам.

Но замечали ли Вы, что когда целуешь женщину, то ее не видишь, а чтобы увидеть, нужно отдалиться.

Я расскажу Вам про роман, который я напишу, если оторвусь от преследования и буду иметь месяц-два свободных.

1) Идут передовицы «Правды» и передовицы буржуазных газет, прямоугольные до безмысленности.

Иногда это прямоугольность огненная. Идут списки расстрелов, цифры смертности.

Передовицы прямоугольно отрицают друг друга.

2) Между ними идут письма к Вам. Записки, письма, записки. Идут Ваши письма (дружеских нет), но больше записки «прошу выслушать такого-то», «прошу не расстреливать такого-то», «прошу вообще не расстреливать».

Потом между этим советские «анекдоты».

Моя маленькая (7 лет) племянница плакала в церкви. Мы знаем, что плачущего нельзя спрашивать. Потом спросили дома «почему». Она ответила: «Я не знаю, где могила папы» (Николай расстрелян), «где тети Женина могила знаю, а папиной нет»[79].