Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961

Не чувствую в себе силы
Для этого воскресения,
Но должен сделать попытку.

Борис Лебский.

Метр шестьдесят восемь.
Шестьдесят шесть килограммов.
Сутулый. Худой. Темноглазый.
Карие или черные — я не успел запомнить.

Борис был, наверное, первым

Вернувшимся из тюряги:
В тридцать девятый
Из тридцать седьмого.
Это стоило возвращения с Марса
Или из прохладного античного ада.

Вернулся и рассказывал.

Правда, не сразу.
Когда присмотрелся.

Сын профессора,

Бросившего жену
С двумя сыновьями.
Младший — слесарь.

Борис — книгочей. Книгочий,

Как с гордостью именовались
Юные книгочеи,
Прочитавшие Даля.

Читал всех,

Знал все.
Точнее, то немногое,
Что книгочей
По молодости называли
Длинным словом «Все».

Любил задавать вопросы.

В эпоху кратких ответов
Решался задавать длиннейшие вопросы.

Любовь к истории,

Особенно российской.
Особенно двадцатого века,
Не сочеталась в нем с точным
Чувством современности,
Необходимым современнику
Ничуть не менее,
Чем чувство правостороннего
                                   автомобильного движения.

Девушкам не нравился.

Женился по освобождении
На смуглой, бледной, маленькой —
Лица не помню —
Жившей
В Доме Моссельпрома
                                  на Арбатской площади.
Того, на котором ревели лозунги Маяковского.
Ребенок (мальчик? девочка?) родился перед
                                                                      войною.
Сейчас это тридцатилетний или тридцатилетняя.
Что с ним или с нею, не знаю, не узнавал.

Глаза пришельца из ада

Сияют пламенем адовым.
Лицо пришельца из ада
Покрыто загаром адовым.
Смахнув разговор о поэзии,
Очистив место в воздухе,
Он улыбнулся и начал рассказывать:

— Я был в одной камере

С главкомом Советской Венгрии,
С профессором Амфитеатровым,
С бывшим наркомом Амосовым!
Мы все обвинялись в заговоре.
По важности содеянного,
Или, точнее, умышленного,
Или, точнее, приписанного,
Нас сосредотачивали
В этой адовой камере.

Орфей возвратился из ада,

И не было интереснее
Для нас, поэтов из рая,
Рассказов того путешественника.

В конце концов, Эвридика —

Миф, символ, фантом — не более.
А он своими руками
Трогал грузную истину,
Обведенную, как у Ван Гога, толстой
                                                   черной линией.

В аду — интересно.

Это
        мне
                  на всю жизнь запомнилось.

Покуда мы околачивали

Яблочки с древа познания,
Орфея спустили в ад,
Пропустили сквозь ад
И выпустили.
Я помню строки Орфея:
         «вернулся под осень,
          а лучше бы к маю».

Невидный, сутулый, маленький —

        Сельвинский, всегда учитывавший
        внешность своих последователей,
        принял его в семинар,
        но сказал: — По доверию
        к вашим рекомендаторам,
        а также к их красноречию.
        В таком поэтическом возрасте
        личность поэта значит
        больше его поэзии. —
Сутулый, невидный, маленький.

В последнем из нескольких писем,

Полученных мною на фронте,
Было примерно следующее:
«Переводят из роты противотанковых
                                      ружей в стрелковую!»

Повторное возвращение

Ни одному Орфею
Не удавалось ни разу еще.

Больше меня помнят

И лучше меня знают
Художник Борис Шахов,
Товарищ орфеевой юности,
А также брат — слесарь
И, может быть, смуглая, бледная
Маленькая женщина,
Ныне пятидесятилетняя,
Вышедшая замуж
И сменившая фамилию.