Я перевел стихи про Ильича.Поэт писал в Тавризе за решеткой.А после — сдуру или сгоряча —Судья вписал их в приговор короткий.Я словно тряпку вынул изо рта —Тюремный кляп, до самой глотки вбитый.И медленно приподнялся убитый,И вдруг заговорила немотаКак будто губы я ему отер,И дал воды, и на ноги поставил:Он выбился — просветом из-под ставен,Пробился, как из-под золы костер.Горит, живет.Как будто, нем и бледен,Не падал онИ я — не поднимал.А я сначала только слово ЛенинВо всем восточном тексте понимал.
Словно в детстве — веселый,Словно в юности — добрый.Словно тачку на каторге и не толкал.Жизнь танцует пред ним молодой Айседорой,Босоногой плясуньей Айседорой Дункан.Я немало шатался по белому свету,Но о турках сужу по Назыму Хикмету.Я других не видал, ни единой души,Но, по-моему, турки — они хороши!Высоки они, голубоглазы и русы,И в искусстве у них подходящие вкусы,Ильича на студенческих партах прочли,А в стихе маяковские ритмы учли.Только так и судите народ — по поэту.Только так и учите язык — по стихам.Пожелаем здоровья Назыму Хикмету,Чтобы голос его никогда не стихал.
Мартынов знает, какая погодаСегодняв любом уголке земли:Там, где дождя не дождутся по году,Там, где моря на моря стекли.Идет Мартынов мрачнее тучи.— ?— Над всем Поволжьем опять — ни тучи.Или: — В Мехико-сити мороз,Опять бродяга в парке замерз.Подумаешь, что бродяга Гекубе?Небо над нами все голубей.Рядом с нами бодро воркуетРоссыпь общественных голубей.Мартынов выщурит синие, честные,Сверхреальные свои глазаИ шепчет немногие ему известныеМексиканские словеса.Тонко, но крепко, как ниткой суровой,Он связан с этой зимой суровой,С тучей, что на Поволжье плывет,Со всем, что на этой земле живет.
«Снова стол бумагами завален…»
Снова стол бумагами завален.Разгребу, расчищу уголок,Между несгораемых развалинПоищу горючий уголек.Вдохновений ложные начала,Вороха сомнительных программ —Чем меня минута накачала —На поверку вечности отдам.А в тупую неподвижность вечности,В ту, что не содвинут, не согнут,Посмотрю сквозь призму быстротечностиШустрыми глазищами минут.