Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль

Лишь только стало смеркаться, по дорогам, по тропинкам, избороздившим голую равнину, двинулись со всей округи молчаливые фигуры, — иные без спутников, другие группами; все направлялись к лесу, выделявшемуся вдали лиловатой полосой. Рабочие поселки опустели — женщины и даже дети, словно на прогулку, шли в Вандамский лес под необъятным безоблачным небом. Становилось все темнее, и уже нельзя было различить на дорогах эту толпу углекопов, стекавшихся к одной цели; слышен был лишь топот ног, смутно виднелась темная масса людей, охваченных единодушным порывом. В проходах между живыми изгородями, в зарослях кустов слышен был только легкий шорох, неясный гул голосов.

Господин Энбо возвращался с прогулки и, проезжая верхом на лошади, прислушивался к этому отдаленному шуму. Навстречу ему попадались парочки и целые вереницы людей, которые не спеша прогуливались в прекрасный зимний вечер. И снова ему бросались в глаза влюбленные — он видел, как они жадно приникали друг к другу поцелуем и скрывались в тени под изгородями, где, несомненно, предавались любовным утехам — единственному и к тому же даровому удовольствию этой голытьбы. Да как эти дураки еще смеют жаловаться на свою участь! Ведь у них есть возможность полной чашей пить наслаждения любви. А существует ли иное счастье на земле? Г-н Энбо с радостью согласился бы голодать так же, как они, если бы мог заново начать жизнь с какой-нибудь женщиной, которая отдавалась бы ему на куче щебня со всею силой страсти, всем своим существом. Нет ему, несчастному, утешения! Как не завидовать этим беднякам! Опустив голову, он возвращался домой, придерживая лошадь, с отчаянием в сердце прислушиваясь к шорохам, доносившимся с темных полей, ибо ему чудились в них звуки поцелуев.

VII

Сходка собралась в Бабьем логу, на широкой, недавно вырубленной лесной просеке. Эта просека тянулась по пологому склону и окружена была высокими деревьями, прямые ровные стволы великолепных буков высились вокруг нее белой колоннадой, расписанной зеленоватым узором лишайника; на гране еще лежали поваленные исполины, а с левой стороны выстроились геометрически правильными кубами штабеля обтесанных бревен.

К вечеру стужа усилилась, под ногами хрустел замерзший мох. На земле было совсем темно, зато верхушки деревьев четко вырисовывались в светлом небе, — полная луна поднималась над горизонтом, готовясь затмить бесчисленные звезды.

Собралось около трех тысяч углекопов; огромный, гудящий рой — мужчины, женщины, дети — постепенно заполнил всю просеку; для тех, кто пришел позднее, не нашлось на ней места — они стояли вдали, под деревьями, а люди все прибывали и прибывали, толпа, утопавшая во мраке, все ширилась и; живыми волнами заливала смежные делянки.

Раздавался невнятный гомон огромной толпы, — казалось, в этом недвижном заиндевелом лесу загудел ветер, предвещавший бурю. На верху ската стояли Этьен, Раснер и Маг. У них шел спор, слышались резкие выкрики. Около споривших теснились другие углекопы: Левак, сердито сжимавший кулаки, Пьерон, норовивший держаться спиною к зрителям и крайне огорченный, что ему не удалось подольше протянуть свою мнимую лихорадку; по соседству сидели рядышком на повалившемся сухом дереве старик Бессмертный и Мук, оба, казалось, погруженные в глубокую задумчивость. Позади них пристроились зубоскалы Захарий, Муке и прочие, явившиеся на сходку просто из любопытства — «для смеха», как они говорили; резкую противоположность им представляли собравшиеся вместе женщины — строгие, сосредоточенные, как в церкви. Жена Маэ молча кивала головой, слушая приглушенную ругань жены Левака. Филомена кашляла — зимой у нее опять начался бронхит. Только Мукетта, сверкая зубами, весело смеялась, одобряя старуху Горелую, на все корки честившую свою дочь за то, что она, негодница, нарочно отсылает мать из дому, а без нее обжирается жареной крольчатиной, и за то, что она, шкура продажная, живет припеваючи, пользуясь подлостью своего мужа. А на штабель бревен взобрался Жанлен, подтянул к себе Лидию, приказал Беберу вскарабкаться к ним, и все трое торчали наверху, возвышаясь надо всеми.

Ссору затеял Раснер, требуя, чтобы на сходке был по всем правилам выбран президиум. Поражение, которое он потерпел в «Смелом весельчаке», привело его в бешенство, он дал себе клятву одолеть противника и надеялся завоевать былой свой авторитет, когда будет иметь дело не с делегатами, а непосредственно с рабочими массами. Этьен с возмущением отверг мысль об избрании президиума, считая нелепым делать это в лесу. Надо действовать революционно и попросту, раз их травят, как волков. Видя, что спору конца не будет, он разом завладел аудиторией — взобрался на высокий пень и крикнул;

— Товарищи! Товарищи!

Неясный гомон словно сменился долгим вздохом и затих, и пока Маэ старался унять протестовавшего Раснера, Этьен продолжал звучным голосом: