Собрание сочинений. Т.13.

Едва Северина дотронулась до дверного колокольчика, как ледяная волна ужаса окатила ее. Но лакей уже усаживал ее в приемной, предварительно осведомившись об имени. Сквозь чуть приоткрытую дверь она отчетливо различала голоса двух оживленно беседовавших людей. Потом вновь воцарилось молчание — глубокое, полное. Теперь она слышала только, как гулко стучит кровь в ее висках, она говорила себе, что следователь все еще совещается с Ками-Ламоттом и ее, без сомнения, заставят долго ожидать; и ожидание было для нее невыносимо. Поэтому она была захвачена врасплох, когда лакей назвал ее имя и провел в кабинет. Разумеется, следователь не ушел. Она догадывалась, что он тут, близко, притаился за какой-то дверью.

То был просторный рабочий кабинет с мебелью черного дерева, с пушистым ковром на полу и тяжелыми портьерами; ни один звук не проникал снаружи в эту суровую, отгороженную от мира комнату. Однако тут были цветы — бледные розы в бронзовой вазе. И в этом таилось очарование, оно говорило о том, что за внешней суровостью здесь живет вкус к радостям жизни. Хозяин дома стоял посреди кабинета в застегнутом на все пуговицы сюртуке; у него было суровое тонкое лицо, обрамленное уже начинавшими седеть бакенбардами; все еще стройный, он сохранил элегантность былого щеголя, и за подчеркнутой сдержанностью его манер ощущалась привычная любезность благовоспитанного человека. В полумраке комнаты он выглядел необыкновенно внушительным.

Едва Северина вошла, на нее пахнуло теплым застоявшимся воздухом; она видела только Ками-Ламотта, пристально смотревшего на нее. Он не пригласил ее сесть и намеренно хранил молчание, ожидая, пока она объяснит цель своего визита. Молчание затянулось, но тут, в результате крайнего напряжения, Северина, почуяв опасность, внезапно овладела собой, сделалась очень спокойной и осмотрительной.

— Милостивый государь, — проговорила она, — простите, что я, полагаясь на вашу благосклонность, отваживаюсь напомнить о себе. Вам известно, какую невозместимую потерю я понесла, и теперь, осиротев, я осмелилась подумать о вас в надежде, что вы защитите нас и окажете нам помощь, как это делал ваш друг и мой покровитель, о котором я не перестаю скорбеть.

И Ками-Ламотт вынужден был жестом пригласить ее сесть — так безукоризненно прозвучала эта фраза, в которой не было ни излишнего уничижения, ни преувеличенного горя, а одно лишь присущее женщинам искусство лицемерия. Но он все еще не произносил ни слова и также опустился в кресло, ожидая, что будет дальше. Поняв, что нужно объясниться, Северина продолжала:

— Я позволю себе напомнить, что имела честь встречать вас в Дуанвиле. Ах, то была счастливая пора моей жизни!.. А ныне пришли плохие дни, и я могу прибегнуть только к вам, милостивый государь! Заклинаю вас именем того, кого мы оба потеряли. Вы любили усопшего, довершите же его благодеяние, замените его мне.

Он слушал, он смотрел на нее, и его подозрения несколько рассеивались — так она была прелестна, так естественно звучали ее жалобы и мольбы. Письмецо, обнаруженное им в бумагах Гранморена — две строчки без подписи, — могло принадлежать, видимо, только Северине, чьи интимные отношения с председателем суда были ему известны; а когда слуга доложил о ее приходе, его предположение обратилось в уверенность. И Ками-Ламотт прервал разговор со следователем только для того, чтобы раз и навсегда в этом убедиться. Но как может быть замешано в преступлении такое мягкое и кроткое существо?

Он захотел избавиться от сомнений. И, сохраняя суровый вид, сказал:

— Объяснитесь, сударыня… Я вас прекрасно помню и охотно буду вам полезен, если ничто этому не помешает.

Тогда Северина откровенно рассказала, что мужу ее грозит отстранение от должности. Ему сильно завидовали — и по причине его достоинств, и по причине высокого покровительства, которым он дотоле пользовался. И вот теперь, полагая его беззащитным и надеясь восторжествовать, усилили происки. Северина, впрочем, не называла имен; она говорила сдержанно, хотя опасность уже неотвратимо надвигалась. Она и решилась-то на эту поездку в Париж только потому, что была глубоко убеждена в необходимости действовать безотлагательно. Завтра, пожалуй, будет уже поздно: она взывала о немедленной помощи и поддержке. И все это сопровождалось таким множеством логичных доказательств и веских соображений, что и впрямь было невозможно усмотреть в ее приезде какую-либо иную цель.

Ками-Ламотт подмечал в Северине все — вплоть до едва заметного подергивания губ; и он нанес первый удар:

— Но почему, собственно, Компания станет увольнять вашего супруга? Ведь он ни в чем не проштрафился.