Собрание сочинений. Т.18. Рим

Но Пьер понял, что кардинал Сангвинетти уже перестал быть кандидатом монсеньера Нани. По-видимому, прелат решил, что тот слишком несдержан в своем непомерном честолюбии, слишком опасен из-за подозрительных соглашений, которые он заключал в горячке с кем попало, даже с молодой патриотической Италией. Таким образом, положение прояснилось — кардинал Сангвинетти и кардинал Бокканера должны были пожрать один другого: первый пускался на всяческие интриги и ни перед чем не останавливался, мечтая быть избранным и завоевать Рим; второй, неподвижный, непреклонный, застывший в оппозиции к своему веку, от одного только бога ожидал чуда, которое спасет церковь. Почему не предоставить двум этим враждебным силам уничтожить друг друга вместе со всеми их опасными крайностями? Хотя Бокканера и избежал яда, его все же подкосило это трагическое событие, ибо кривотолки, которые разнеслись по Риму, окончательно подорвали его кандидатуру; и хотя Сангвинетти мог считать, что наконец избавился от соперника, он еще не понимал, что одновременно нанес удар по самому себе и провалил свою собственную кандидатуру, ибо, не стесняясь никакими средствами, обнаружил ненасытную жажду власти, которая всем показалась опасной. Монсеньер Нани был чрезвычайно доволен: ни тот, ни другой, место свободно, как в старой сказке о двух волках, которые, подравшись, сожрали друг друга, так что даже хвостов не осталось. По светлым глазам Нани, по его непроницаемому лицу нельзя было угадать, кто же будет новым, окончательным кандидатом, кого поддерживает всемогущее воинство, одним из самых ловких начальников которого он считался. Такой человек, как он, никогда не останется безучастным, всегда имеет наготове какое-нибудь решение. Но кто же, кто станет будущим папой?

Нани поднялся с места и сердечно простился с молодым священником:

— Любезный сын мой, не знаю, увидимся ли мы вновь, желаю вам доброго пути…

Однако он все не уходил и смотрел на Пьера живым, проницательным взглядом; вдруг он снова усадил аббата и сел рядом с ним.

— Послушайте, по возвращении во Францию вы, разумеется, навестите кардинала Бержеро… Будьте же добры передать ему мой почтительный поклон. Я встречался с ним, когда он приезжал в Рим за кардинальской шапкой. Это один из самых светлых умов среди французского духовенства… Ах, если б этот достойный человек захотел потрудиться, чтобы водворить доброе согласие в нашей святой церкви! Но я боюсь, что он, к несчастью, перенял предрассудки своей нации и среды, он не всегда нам помогает.

Пьер, удивленный, что Нани в первый раз заговорил таким образом о кардинале Бержеро, да еще в минуту расставанья, слушал его с любопытством. Затем, не стесняясь больше, ответил с полной откровенностью:

— Да, у его высокопреосвященства вполне установившиеся взгляды на нашу старую французскую церковь. Например, он испытывает величайшее отвращение к иезуитам…

Монсеньер Нани прервал его легким восклицанием. На лице у него было написано искреннее удивление, и он сказал с самым простодушным видом:

— Как! Отвращение к иезуитам? Чем могут иезуиты его тревожить? Да их уж давно нет, это старая история. Иезуиты! Разве вы встречали их в Риме? Разве они сколько-нибудь мешали вам, эти бедные иезуиты, у которых нет здесь даже пристанища, где бы они могли приклонить голову? Нет, нет, не стоит вытаскивать на свет древнее пугало, это же просто ребячество!

Пьер тоже пристально смотрел на него, восхищенный той непринужденностью, спокойной дерзостью, с какой прелат затрагивал столь жгучий вопрос. Нани не отводил глаз, лицо его оставалось таким же ясным, открытым.

— О, если под иезуитами вы подразумеваете благоразумных священников, которые вместо того, чтобы вступать в бесплодную и опасную борьбу с современным обществом, стараются мягко вернуть его в лоно церкви, — боже мой! — тогда мы все в какой-то мере иезуиты, ибо крайне безрассудно было бы не отдавать себе отчет, в какое время мы живем… Впрочем, я не хочу придираться к словам, меня они не пугают! Иезуиты? Что ж, если вам угодно, — да, иезуиты!

Он снова улыбался, на губах его играла обычная тонкая усмешка, в которой было столько иронии и ума.