Собрание сочинений. Т.18. Рим

— Но если так, вам надо бежать! Не оставайтесь здесь, отправляйтесь во Францию, уезжайте куда угодно.

Дон Виджилио на минуту замер, с удивлением взглянул на него и сказал почти спокойно:

— Бежать? К чему? Во Франции они тоже всесильны. Куда ни поедешь — они там. Они повсюду, и сколько бы я ни убегал, я все равно окажусь среди них, у них в руках. Нет, нет! Я предпочитаю остаться. Лучше умереть здесь, сейчас же, если его высокопреосвященство уже не в силах меня защитить.

Секретарь поднял глаза на большой парадный портрет кардинала в роскошной мантии из красного муара и посмотрел на него с отчаянной мольбой, с робкой надеждой. Но тут им овладел еще больший ужас; он задрожал, окончательно потерял голову.

— Оставьте меня, оставьте, умоляю вас… Не заставляйте меня больше говорить! Ох, Папарелли, Папарелли! Если он вернется, если увидит нас, услышит, что я разговариваю с вами… Я никогда теперь рта не раскрою. Я привяжу себе язык, отрублю его… Уходите! Говорю вам, вы меня губите, сейчас он вернется, а для меня это смерть. Уходите, ради бога, уходите!

И дон Виджилио отвернулся к стене, прижался к ней, словно желая раздавить себе лицо, замкнуть рот в гробовом молчании; Пьер решил покинуть его, боясь вызвать обострение припадка, если будет упорствовать в желании помочь несчастному.

Войдя в тронную залу, Пьер снова погрузился в атмосферу глубокого, безутешного горя. Одна месса следовала за другой, невнятные слова молитв без конца взывали к милосердию божьему, прося о снисхождении к двум отлетевшим душам. В мертвенном аромате увядающих роз, перед гаснущим пламенем двух свечей аббат задумался об окончательном крушении дома Бокканера. Дарио был последним в роде. Вместе с ним навеки исчезало имя Бокканера, когда-то славное, могущественное, не сходившее со страниц истории. Фамильная гордость была единственным прегрешением кардинала, вот почему он питал столь нежную любовь к хрупкому юноше, последнему, единственному отпрыску, который мог оживить старое родословное дерево и взрастить молодые побеги; если кардинал, если донна Серафина согласились на развод и на новый брак, то не столько из желания прекратить скандал, сколько в надежде, что юная чета положит начало новому, сильному потомству, ибо Дарио и Бенедетта упорно желали принадлежать лишь друг другу и отказывались от всякого иного брака. А теперь на парадном траурном ложе покоились в последнем бесплодном объятии двое красивых детей — все, что дала длинная вереница блистательных князей, прелатов и полководцев, давно сошедших в могилу. Теперь все кончено, никто уже не родится у этой старой девы, переставшей быть женщиной, и у этого дряхлого кардинала, переставшего быть мужчиной. Они стоят вдвоем, одинокие, ненужные, как два вековых дуба на месте погибшего леса, после которых останется лишь голая равнина. Как больно всех пережить, как горько сознавать, что наступил конец всему, что ты унесешь с собой в могилу весь свой род и всю надежду на будущее! В глухом рокоте молитв, в слабеющем запахе роз, в бледном пламени свечей Пьер чувствовал теперь всю безысходность скорби, всю тяжесть могильной плиты, придавившей эту угасающую семью, целый гибнущий мир.