Собрание сочинений. Т.18. Рим

Пьер стал наконец спускаться, и его весьма взволновало, когда на солнечных просторах соборных кровель, где мог бы разместиться целый город, он встретился с монсеньером Нани. Прелат сопровождал двух француженок, мать и дочь, радостных и оживленных, которым он, без сомнения, любезно предложил подняться на купол. Но, завидев молодого священника, Пани сразу же подошел к нему:

— Итак, любезный сын мой, вы довольны? Впечатление сильное? Не правда ли, поучительно?

Он пронзительными глазками буравил Пьера, стараясь прочесть, что у того на душе, что дал произведенный опыт. Потом тихонько и удовлетворенно засмеялся:

— Да, да, вижу… А ведь вы, оказывается, разумный юноша! Я начинаю думать, что ваша злосчастная затея кончится здесь благополучно.

VIII

У Пьера вошло в привычку: если с утра он никуда не уходил и оставался в палаццо Бокканера, он часами просиживал в тесном, заброшенном саду, который некогда замыкало подобие лоджии с портиком и двумя рядами ступеней, спускавшихся к Тибру. Ныне в этом уголке стояла восхитительная тишина, а вековые апельсиновые деревья, в былое время стройными рядами окаймлявшие аллеи, которые ныне потонули в зарослях сорняков, источали сладкий аромат спелых плодов. Пьер улавливал и запах горького самшита, густого самшита, разросшегося посреди сада в старом, засыпанном глыбами земли бассейне.

В эти пронизанные светом октябрьские утра, исполненные такого кроткого и проникновенного очарования, все дышало здесь беспредельною негой. Но мечтательность северянина и тут не покидала священника, душевные терзания и жалость к страждущему меньшому брату, неизменно переполнявшая его сердце, делали еще сладостнее солнечную ласку насыщенного чувственными ароматами воздуха. Пьер присаживался на обломок рухнувшей колонны у стены справа, под сенью огромного лавра, отбрасывавшего черную, благоуханную тень. А рядом, у древнего позеленевшего саркофага, на стенках которого похотливые фавны силой овладевали вакханками, тоненькая струйка воды, вытекавшая из трагической маски на стене, неумолчно выводила свою хрустальную песенку. Священник прочитывал газеты, множество писем доброго аббата Роза, который посвящал его во все свои благотворительные начинания; парижская голь, окутанная угрюмыми осенними туманами, уже замерзала, утопала в грязи. Да, скоро ее одолеют холода, и на ветхих чердаках матери с детишками будут дрожать от стужи, и немилосердные заморозки обрекут на безработицу мужчин, и начнутся смертельные муки бедняков, не имеющих крова, чтобы укрыться от снега! Все это нахлынуло на Пьера сейчас, под жарким солнцем юга, в краю, напоенном ароматом спелых плодов, в краю голубого неба и беспечной лени, где даже зимой так сладко спать под открытым небом, на теплых каменных плитах, спрятавшись от ветра!

Как-то утром на обломке колонны, заменявшем ему скамью, Пьер застал Бенедетту. Она вскрикнула от неожиданности и на мгновение смутилась; в руках у нее была книга священника «Новый Рим», которую она, однажды уже прочитав, так и не поняла. Удержав Пьера, Бенедетта поспешно усадила его рядом с собой и с прелестной своей искренностью и спокойной рассудительностью объявила, что спустилась в сад, чтобы в одиночестве, как невежественная школьница, прилежно заняться чтением его книги. Они дружески побеседовали, и для аббата это был восхитительный час. Хотя Бенедетта избегала говорить о себе, Пьер прекрасно понимал, что только горести сближают ее с ним, словно страдание сделало чувствительней ее сердце и наполнило его тревогой за всех, кто страждет в этом мире. Проникнутая патрицианской гордыней, повелевавшей почитать иерархический порядок чем-то незыблемым, каким-то божественным установлением, согласно которому счастливцы всегда вверху, обездоленные — внизу, Бенедетта ни разу еще не задумывалась над подобными вопросами; и с каким удивлением, с каким усилием вчитывалась она в отдельные страницы книги! Как? Сочувствовать простонародью, полагать, что у него такая же душа, такие же горести, как у всех? Печься о его благе, как о благе брата своего?! Бенедетта все же старалась проникнуться этими мыслями, хотя довольно безуспешно и к тому же в глубине души опасаясь греховности своих помыслов, ибо лучше всего ничего не изменять в установленном богом, освященном церковью социальном порядке. Разумеемся, она была сострадательна, всегда подавала небольшую милостыню; но сердце ее не участвовало в этом: воспитанная в атавистических представлениях об избранности ее рода, которому суждено и в небесах восседать на троне превыше праведников из простонародья, она была вовсе лишена альтруизма, подлинного сочувствия к ближнему.