Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

Они возвратились в Лиссабон тем же путем, каким и приехали, как предлагали его спутники и чему прежде Байрон так противился. Теперь он не произнес ни слова. Он вообще был тих как ягненок и полон какого-то особого внимания не только к людям, но и к вещам.

Последующие дни он провел так, как виделось ему в самых спокойных и самых прекрасных мечтах. Босоногие лиссабонские рыбачки, которые подталкивали друг друга локтями и пересмеивались, слыша, как он разговаривает сам с собой возле моря, и считая его безумным, были не правы. Он был не один и разговаривал не с призраком. Он обращался к образу незнакомки, которая живет в Синтре, имеет кровь, сердце, глаза и, разумеется, родителей, дом, имя. Но это куда менее важно. Он хотел назвать девушку именем плода или минерала, но передумал — это, на его взгляд, как-то умалило бы ее и ограничило. Мысленно он привык называть ее Маленьким созданием Little creature, но произносил это имя не как слова. То был один короткий выдох сквозь сжатые губы, который едва касался нёба, и тем не менее его было достаточно, чтобы вместить ее целиком. Здесь, на нёбе, Байрон ревниво задерживал воздух и долго его смаковал.

Через некоторое время он покинул Лиссабон и Португалию. Он видел другие страны, разговаривал с мужчинами и шутил с женщинами. Но хранил и лелеял свою тайну, пряча ее под словами, вещами и образами, и мог упиваться ею, нисколько не выдавая себя. Он связывал с ней определенные слова и, если кто-либо произносил их при нем, он, невидимо для посторонних глаз, наслаждался ее присутствием. В его подписи был один маленький, чуть приметный росчерк, означавший женщину из Синтры. Лимон, соль, масло и мальвазия были ее символами. За обедом на двадцать персон он вызывал в своем воображении зеленую Синтру и Маленькое создание, незаметно перекатывая между большим и указательным пальцами две крупинки соли. И менее всего он находил ее следы в лицах, словах и движениях женщин.

Прикосновение к ней в памяти исцеляло его и оберегало от всех встреч, от женщин и от самой жизни. А в особо счастливые мгновенья, в сумерках на морской пучине происходило чудо, подлинное, необъяснимое и неописуемое: зеленый холм в Синтре превращался в бесконечное небесное сияние, его бег — в далекий безмолвный полет, а лихорадка чувств той встречи — в чистый подвиг духа без границ и каких-либо угрызений совести.

Так продолжалось приблизительно около года. А потом Маленькое создание стало угасать и блекнуть, как ночное видение и сон на заре, и постепенно терять свою силу. Байрон чувствовал себя осиротевшим, несчастным, беспомощным. Его вновь подхватило и понесло по жизни недоброе течение, и вновь участились встречи и столкновения, за которыми тенью следовало отвращение. И все было тяжелее и горше, чем до встречи в Синтре, ибо теперь ему казалось, будто мстительные законы жизни распространяют свою силу и на царство мечты и что от них не убежишь и не спасешься.

Тропы {10}

У начала всех троп и дорог, в основе самой мысли о них стоит глубоко и навечно вбитая тропа, по которой я впервые начал свободно ходить.

Это было в Вышеграде[36], на твердых, извилистых, словно изглоданных дорогах, где все сухо и горестно, где нет красоты, нет радости, нет надежды на радость, нет права на надежду, где горький комок, который человек не в силах проглотить, на каждом шагу колом встает в горле, где сушь и ветер, снег и дождь пожирают землю и семи в земле, а все, что как-то выбивается и рождается, клеймят, придавливают и сгибают так, точно хотят вбить, будь это возможно, другим концом в землю, лишь бы вернуть в бесформенность и тьму, из которой оно вырвалось и проросло.

Бесчисленные тропы нитями и гайтаном[37] испещряют горы и склоны вокруг города, вливаются в белый проселок или исчезают у воды в зеленом ивняке. Инстинкт людей и животных проложил эти пути, а нужда утоптала их. Здесь трудно отправляться в дорогу, трудно идти и возвращаться. Здесь садятся на камень и укрываются под деревом, на сухом месте или в скудной тени, чтоб отдохнуть, помолиться или подсчитать выручку. На этих тропах, которые метет ветер и моет дождь, а солнце лечит и калечит, на которых можно встретить лишь измученную скотину и молчаливых людей с суровыми лицами, родилась у меня мысль о богатстве и красоте мира. Здесь я, неученый и слабый, с пустыми руками, был счастлив хмельным счастьем, счастлив до бесчувствия от всего того, чего здесь нет не может быть и никогда не будет.

И на всех дорогах и путях, по которым я позже проходил, я жил лишь этим убогим счастьем, этой своей вышеградской мыслью о богатстве и красоте мира. Ибо с того самого момента, как я покинул ее и по сей день под всеми дорогами земного шара неизменно пролегала мною одним видимая и мною одним осязаемая крутая вышеградская тропа. Собственно, по ней я отмерил свой шаг и с ней соразмерял свое движение. Всю жизнь она не оставляла меня.