Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

Подлетая на самолете с юга, вы некоторое время плывете над настоящей пустыней, на поверхности которой черная низкорослая трава борется с песчаными отмелями, белыми, как высохшие соляные озера. Однако постепенно песчаные острова встречаются реже и реже, растительность становится гуще, выше и приобретает чуть приметный зеленоватый оттенок. И вдруг вы замечаете темно-красную тропинку, петляющую по зарослям. Радостью вспыхивает ваш взгляд, радостно становится на душе. Тропы, проложенные людьми, петляя, выступают перед вами, точно буквы общечеловеческого алфавита, от которого после неразборчивых и непонятных узоров холодной и неприятной пустыни у вас теплеет на душе. Постепенно мелкое и пестрое письмо тропинок и троп превращается в проселки, затем в шоссе, а однообразие равнины разбивается огромной излучиной Волги. И вот вы смотрите на Волгу, знакомую вам по рассказам и стихам. Это не просто река, это стихия, но спокойная, хотя и могучая стихия. Расходятся и пропадают из виду ее рукава, точно родственники, и дальше текут сами по себе, отдельными реками, как бы не ведая друг о друге. И вам сразу становится ясно, что здесь непригодны обыкновенные мерки, что здесь все шире и интенсивнее, глубже и выше: и жизнь, и смерть, и созидание, и страдание. Или, как сказал в свое время поэт: Россию аршином не измерить![40]

С высоты тысяча метров, на которой мы сейчас летим, земля под нами кажется совершенно плоской и однообразной. Различаются лишь вспаханные поля, четырехугольные, продолговатые, вонзающиеся в серую степь огромными клиньями одинакового бурого цвета, хотя и разных оттенков. Весенняя вспашка еще свежа, она темная, почти черная, но уже проглянули озимые, и кажется, будто поле озарено тончайшим зеленоватым светом. Мы опускаемся ниже и отчетливо видим, как вдоль пустынного до тех пор волжского берега появляются редкие, разбросанные поселки. И в то же время возникают вырезанные в серовато-зеленой целине траншеи, земляные брустверы артиллерийских укрытий, а затем, подобно мелким, начинающим зарастать царапинам, многочисленные брустверы одиночных стрелковых окопов.

Это Сталинград. Город, чье имя стало символом минувшей войны против фашизма. Предместья его тянутся одной линией, вдоль самой Волги, на десятки километров, потом расширяются на возвышенных склонах, превращаясь в застроенный центр города, чтобы вскоре снова продолжиться по речному берегу еще на десятки километров, в основном занятых заводами и рабочими поселками.

Лоскутом белого полотна в просторной степи показалась бетонная дорожка аэродрома, и вот мы уже совсем близко к земле

Но лишь ступив собственными ногами на землю, вы почувствуете бескрайность этого предела, физически ощутите силу пространства, на котором шаги ваши подобны суете муравьев.

Приезжая куда-нибудь впервые, я всегда по давней привычке хочу проверить и опробовать землю, на которую я ступил, не только взглядом и носком ботинка, но раскрошить ее в пальцах, потому что так начинается знакомство со всем, что живет и существует на нашей планете. Почва в Сталинграде жирная, но твердая, словно железная, поросшая жесткой травой и степною полынью, которая мельче нашей, но пахнет значительно сильнее, когда вы разотрете ее в ладонях. И сразу ясно: эта земля легко не дается ни пахарю, ни завоевателю.

Четырнадцать километров избитой проселочной дороги ведут от аэродрома к городу. Мы едем в автобусе, идущем уверенно и неторопливо. За эти двадцать пять минут мы вновь переживаем одну из величайших трагедий мировой истории. И необычным образом. Рядом со мною сидит человек, один из руководителей местного Совета, он является нашим гидом, худощавый, загорелый (здесь все люди в конце апреля уже покрыты загаром), несуетливый и скупой на слова. Загорелой рукой он указывает на высоты холмистой местности, которая ближе к городу становится более изрезанной, рассказывает, где располагались позиции захватчиков, а где — защитников. Из его слов на этой абсолютно безлюдной степи перед нами возникают фашистские части немцев, венгров и румын, и снова немцев, все новые и новые немецкие части, такие, какими запомнила их Европа: моторизованные и механизированные, вооруженные до зубов и хорошо снабженные, но неизменно голодные и алчущие. Говоря о вражеском наступлении, он употребляет слово «немец» в единственном числе:

— Вот здесь немцу удалось прорвать нашу оборону. Здесь мы его задержали. Здесь румыны и венгры отступили, а немец окопался.

Немецкого захватчика он представляет себе конкретно; собственно говоря, он и не представляет его, а просто вспоминает, так как сам был солдатом, защищал этот город.

И пока он рассказывает, по обе стороны дороги, как иллюстрация, возникают разбитые и не пригодные ни к чему остатки танков и уничтоженных самолетов.