Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

Я видел многие великие строения на земле, и высокие горы со снежными вершинами, уходящими в небо, и, наоборот, с этих гор — далекие пространства суши и моря, и на все, с чем я когда-либо встречался, я смотрел с большим любопытством, с радостной благодарностью, но все это вместе, и даже больше того, я часто нахожу в мысли: замкнутое и ограниченное пространство есть благо, которое человек создал по своему замыслу, своими руками и для себя. Когда ты попадаешь в это пространство и оно укроет тебя, ты, как никогда и нигде, понимаешь и любишь человека и все, что ему принадлежит.

А ведь, кажется, совсем пустяк. Ничего нет. Белые стены в полутьме. Большие дубовые двери, которые служат и четвертой стеной, и окном, и выходом в мир. Кое-какой садовый инвентарь, сваленный на пол или развешанный по стенам, несколько пустых горшков и случайная доска, которая может послужить сиденьем, но не обязана так называться и всегда им быть.

Замкнутое пространство, созданное человеком для человека, голое и безымянное пространство, и в нем неизменное ощущение, что ты один, что ты укрыт и защищен, что тебе все знакомо и близко, что нет минуты, когда бы ты был добрее, чище и выше душою.

* * *

На обширном картофельном поле одинокий подсолнух под облачным небом. Он повернулся к востоку, хотя солнце весь день не показывалось и сейчас где-то на западе, за облаками. Но он, видимо, потерял ориентировку и вот стоит, растерянный, обезумевший, с самого утра смотрит на восток, ожидая солнца. Иначе он не может.

* * *

В Марселе. Или мне только кажется, или же разговоры, которые ведутся вокруг, столь же необычны, как и все, что во мне происходит.

В ресторане. Слушаю, как мужчина с явным английским акцентом, несколько странной наружности и явно навеселе, объясняется с кельнером.

— Вы не имеете права оскорблять меня, сударь, — говорит кельнер с той холодной дерзостью, для которой лишь на французском языке можно найти учтивую форму.

— А давать вам чаевые я имею право?

— Чаевые вы даете за то, что я вас обслуживаю, — спокойно отвечает кельнер.

— Да, за это положено десять процентов, а я вам даю больше двадцати.

— Верно, и я вам благодарен за это, но я ни за какую цену не позволю себя оскорблять.

— В таком случае, — гость произносит это с удивительной невозмутимостью, — в таком случае мне придется переменить ресторан.

* * *

Дождливые дни. Полное одиночество. Занимается солнечное утро, но вдруг все вздрагивает и темнеет, и через мгновенье залив с окружающими горами оказывается под колоколом туч, из которого попеременно то льет густой дождь, то сияет солнце.

Так я играю в жмурки с безрассудными приморскими ливнями. То я их обману, то они меня. Удастся мне проскользнуть в минуту затишья между двумя шалыми ливнями — я улыбнусь тихо и незаметно. А если ливень обманет меня, тогда повсюду вокруг начинается веселый перестук крупных капель по широким листьям и жестяным крышам. Тогда я бросаюсь в первую попавшуюся подворотню или под густое дерево. И пока я бегу к укрытию, ливень смеется надо мною и делает это громко и беспощадно. Так мы обманываем и хитрим друг с другом целыми днями. И так, хотя я абсолютно один, я сохраняю иллюзию, будто я рассмешил другого, что радует еще больше. И волны нерастраченного и неутоленного смеха, накопившиеся во мне, находят, хотя и обходный, путь к освобождению. А я испытываю небольшое, но приятное облегчение и радость.

* * *

Этот мертвый и глухой городишко напоминает мне стоячий пруд, где разводят карпов, который я видел где-то во Франции. Воды мало. Тяжко, душно. Все друг другу бесконечно скучны и постоянно мешают. Молодые карпы, «мужчины в расцвете сил», предприимчивые и сильные, держатся у поверхности; подгоняемые еще не заглохшими инстинктами голода и размножения, они непрерывно в движении. Другие, совсем юные, носятся туда-сюда, не зная покоя от зреющей силы. А старые поблекли, утратили половину чешуи, точно облысели. Они мудры той зряшной, прокисшей мудростью, которая приходит тогда, когда исчезает сила; отяжелевшие от лет, они лежат на самом дне, едва шевеля огрубевшими жабрами и поредевшими плавниками, и непрерывно зевают.

* * *

Майский день, зеленый и золотой, свежий и радостный. Много людей, разговоров, улыбок. Кажется, нет конца радости. А перед наступлением вечера, в сумрачный миг, откуда-то в меня вселяется чья-то беда и чье-то страданье, и вот я уже живу жизнью другого человека, который и выше и лучше меня, один из тех, кто не изведал пи успеха в жизни, ни счастья и кто дорого и тяжело заплатил за свое упорное стремление быть и остаться тем, что он есть, вопреки воле людей и силе обстоятельств. И все во мне изменилось и преобразилось и зажило как трагедия, чуждая мне по своим причинам, но по своим последствиям целиком моя. И она тем тяжелее, что никто ее не видит и не признает.

Не всегда легки и не всегда приятны дороги, на которые уводит нас наше воображение.

* * *