Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

Вот вам бледный и беглый рассказ о судьбе одной семьи, заканчивает Яков. Но он пришел совсем не для того, чтобы рассказывать об этом. Ни в коем случае. Да и к чему? Зачем ему печальная слава! Речь вообще не о его семье. Ладно, пусть все идет как идет! Но таких, как они, тысячи тысяч. Алкоголизм омрачает, подрывает и уничтожает жизнь людей во многих поколениях. В мирное время, в условиях цивилизованного быта, люди, отравленные пьянством предков, отравляют себя и свое потомство открыто, спокойно и непринужденно, точно делают самое естественное и благое на свете дело. Разве этой проблемой не следует заняться живым? А кроме того, ведь нескончаемый лабиринт наследственности, коль скоро идет речь о человеке, не поддается никакому надежному расчету и какой-либо точной оценке! Проблема проста и ужасающа в своей элементарности. Даже здоровой и трезвой личности нелегко пройти по тяжкой и сложной жизни человеческой и остаться человеком. Все силы нашего тела и весь свет нашего разума едва-едва позволяют нам держаться на поверхности и идти вперед, а мы еще одурманиваем и отравляем себя и других. Неужто это происходит на самом деле? И неужто такое возможно? Если бы живые люди, которые все, как один, хотят и любят жить, собрались где-нибудь вместе, сели и задумались, а протерев глаза, спросили, неужели возможно, что они, упорно сопротивляющиеся болезням, страданиям и смерти, в то же время сами взращивают эти беды и переносят их на свое потомство, тогда бы, вероятно, всем стало ясно, что нужно менять жизнь, что нужно защищаться. Он понимает, что против этого зла борются. Существует наука, общество ведет борьбу против алкоголизма и его последствий, как и против других наркотиков и одурманивающих средств. Но что все это? Капля в море. Против любой, самой невинной эпидемии предпринимается и делается гораздо больше. Столько бед побеждено и навеки отстранено от человека, а перед этим абсурдом мы останавливаемся в бессилии, хотя все зависит от нас самих. Думая об этом, он часто задавал себе вопрос, почему это так? Вот, например, литература. Сколько пишут повсюду обо всем и по всякому! Ну разве нельзя было бы и об этом написать? Но сильно, остро. Изобразить вещи такими, какие они есть, предостеречь людей, разбудить их сознание, всколыхнуть законодателей, гигиенистов, все общество.

Яков на мгновение умолк, потом положил обе ладони на стол, словно хотел крепче отметить свое присутствие, и пристально посмотрел мне в глаза.

— Вот для чего я и пришел к тебе сегодня. Хоть поговорить.

Мы поговорили. Разговор продолжался долго и был таким, каким только и мог быть. Все равно, как если бы мы приподняли на долю секунды огромную каменную глыбу и вновь опустили ее на прежнее место. Много слов и торопливых или обрывистых фраз, а в результате — ничего.

Через какое-то время Яков встал и простился, как прощаются с друзьями детства, с которыми встретились через много лет, медленно и рассеянно. У него был вид человека, который знает то, что знает, но досаждать не хочет, да и не очень верит, будто чего-то добьется своим визитом.

Я проводил его во двор. Он ушел, не оглянувшись и не сказав ни слова. Исчез за створками ворот, но как-то так, что я не сумел уловить мгновенья, когда они открылись и закрылись за ним.

Рассказ

Только что здесь сидел один из спокойных и приятных посетителей Ибрагим-эфенди Шкаро. Он исключение среди моих гостей. Приходит редко, а появившись, долго не засиживается. Он входит, садится, но сидит и разговаривает так, словно в любую минуту может подняться, вежливо проститься и уйти. Но когда он вдруг засидится и разговорится, это настоящий праздник! Он никогда не рассказывает о себе, не защищает себя и не оправдывает, не бахвалится и не настырничает. В то время, как другие обычно хотят войти в мой рассказ и подчас бестактно и назойливо требуют этого, он, напротив, предпочел бы, чтоб я нигде его не поминал и если уж пересказывал какие-нибудь из его шуток, то на него не ссылался.

Я проводил Ибрагим-эфенди и вернулся на свое место, на котором его слушал. Чувство у меня такое, будто он вовсе не покидал моей комнаты, будто какая-то часть его, невидимая, но живая и реальная, осталась и продолжает свой рассказ, причем не словами, а непосредственно, живым смыслом повествования. Я слушаю тишину своей комнаты, которая продолжает рассказ, и, кивая время от времени, подтверждаю, что слышу. Если бы кто-нибудь видел меня со стороны, он подумал бы, что я не в себе. Я же слушаю неслышный источник всех рассказов Ибрагим-эфенди.

Его отец Хамид-ага Шкаро в свое время был одним из видных людей в этом городе. Его слово — слово справедливого и безбоязненного человека — имело вес у властей и горожан и нередко оказывалось решающим. Женился он поздно на знаменитой красавице из семьи Сулейманпашичей и прожил в браке всего полгода.

Произошло это немногим более ста лет назад, в те времена, когда прибывший в Боснию Джелалутдин-паша призвал к себе в Травник первых людей страны и обманом всех их перебил, точно беспомощных ягнят.