Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

— Выпускают, всех выпускают,
распускают все лагеря,
а товарища Сталина хают,
обижают его зазря.
Между тем товарищ Сталин
обручом был — не палачом,
обручом, что к бочке приставлен,
и не кем-нибудь — Ильичем.
— Нет, Ильич его опасался,
перед смертью он отписал,
чтобы Сталин ушел с должности,
потому что он кнут и бич.
— Дошлый был он.
— Этой дошлости
опасался, должно быть, Ильич.

«Два оклада выдают за два…»

Два оклада выдают за два,
нет, за полтора десятилетия.
Лихолетье било словно плетью.
Компенсируют — едва-едва.

Два оклада и еще доклада
неопубликованного
                                   часть.
Прежде говорили: это часть.

А теперь — ни складу и ни ладу
в объяснениях,
                       зато сулят
глаз вон — если кто вспомянет старое.
И от старого давно усталые
получают свой двойной оклад.

«После лагеря ссылку назначили…»

— После лагеря ссылку назначили,
после севера — Караганду.
Вечный срок! Объяснять мне начали.
Я сказал: ничего, подожду.

Вечно, то есть лет через десять,
может быть, через восемь лет
можно будет табель повесить,
никогда больше не снимать.

Вечность — это троп поэтический,
но доступный даже судье.
Срок реальный, срок фактический
должен я не так понимать.—

Хорошо говорить об этом
вживе, в шутку и наяву
с отсидевшим вечность поэтом,
но вернувшимся все же — в Москву.

С ним, из вечной ссылки вернувшимся,
обожженным вечным огнем,
но не сдавшимся, не загнувшимся:
сами, мол, хоть кого загнем.

«Из буфета пахло — избуфетным…»

Из буфета пахло — избуфетным.
Из начальства пахло — изначальным.
Чем-то бедным
и печальным.
Дом как дом,
контора всем конторам,
деньги получаем по которым.

Это учрежденье учредилось
для свободы, правды и добра.
Это заведенье заводилось
в полдесятого, с утра.
Этот дом имел такую вывеску,
формулу такую он имел,
что ее и умному не вывести,
разве гений, может быть, посмел.

Гений вывел формулу и бросил.
Мы же сами — много не смогли.
И осталась формула, как просинь
в черном небе,
                      черном для земли.

«Тайны вызывались поименно…»

Тайны вызывались поименно,
выходили, сдержанно сопя,
словно фокусник в конце сезона,
выкладали публике себя.

Тайны были маленькие, скверненькие.
Каялись они — навзрыд,
словно шлюхи с городского скверика,
позабывшие про срам и стыд.

Тайны умирали и — смердели
сразу.
Словно умерли давно.
Люди подходили и смотрели.
Людям было страшно и смешно.

«Мягко спали и сладко ели…»