Собрание сочинений. т.2.

На дворе сильно морозило. Прошлой ночью ветер разогнал тучи, и теперь снова наступил лютый холод. Полная луна озаряла небо голубоватым отблеском полированной стали. Под этим сиянием, прозрачным, как студеная вода родника, поля с удивительной отчетливостью были видны до самого горизонта. Во время оттепели их под сильнейшими порывами урагана сковало морозом, и, затвердев то в виде острых гребней, то потоков застывшей грязи, они лежали, как окоченелый труп, пораженный холодом смерти во время последних конвульсий агонии. Крохотные ветки, самые маленькие камни в кладках стен выделялись с необычайной ясностью, точно цветная резьба на необъятном однообразно сером фоне.

Кабриолет, выбранный Гийомом для путешествия, представлял собой небольшую двухместную коляску с кожаным верхом, который при желании можно было опускать. Когда-то он купил этот кабриолет для катанья с Мадленой по окрестностям; во время прогулок Гийом не брал с собой кучера, предпочитая править сам. Места на узком сидении хватало только для него и его возлюбленной, и, подгоняя лошадь легким пощелкиванием языка, он чувствовал прижимавшиеся к его ногам теплые ноги молодой женщины. Сколько веселых поездок совершили они в своем кабриолете, хохоча, когда толчки на ухабах бросали их друг на друга! Но в эту ночь коляска катилась по дороге, однообразно покачиваясь; посреди величавого молчания оледенелых полей супруги не слышали ничего, кроме ровного бега лошади, с металлическим звуком ударявшей копытами по мерзлой земле. На дорогу, белую от морозной пыли, фонари отбрасывали два желтых луча, которые резкими скачками бежали впереди вдоль канав, и эти лучи, пересекая освещенную местность, бледнели в свете луны, как в сумерках бледнеет мерцание зажженных свечей.

Гийом и Мадлена накрыли себе колени толстым грубошерстным пледом. Гийом молча правил, время от времени издавая короткие восклицания, заставлявшие лошадь настораживать уши. Мадлена, казалось, уснула в своем углу. Она закуталась в меха, ногам ее было тепло под шерстяным пледом, руки она спрятала, и только лицу было холодно; но резкий воздух, покалывавший ей глаза и губы, был ей приятен; он разгонял сонливость и освежал ее горячий лоб. Мадлена машинально следила за быстро бежавшим по дороге светом фонарей. Ее мысли путались в потоке непоследовательных представлений, перескакивавших, подобно этому свету, с предмета на предмет. Она глубоко изумлялась происшедшим недавно событиям. Как могла она до такой степени потерять рассудок? Обычно она жила, руководствуясь ясной и твердой волей, воображение ее оставалось холодным, страсти не волновали ее. Быть может, одной минуты, освещенной здравым смыслом, было бы достаточно, чтобы все уладить, а она, всегда такая рассудительная, внезапно обезумела. Конечно, Жак был причиной того, что она вдруг так растерялась; но ведь она больше не любила Жака; она не могла понять, почему воспоминание о нем оказалось в ней так живо, почему его воскресение до такой степени выбило ее из колен. В поисках объяснения она перебирала факт за фактом, теряясь в кажущихся противоречиях своей натуры. В глубине ее души смутно шевелилась истина; она чувствовала это, но отступала перед странным характером испытываемых ею ощущений.

Когда Мадлена отдалась Жаку, ее девственное тело восприняло неизгладимый отпечаток этого человека. Совершилось глубокое, нерасторжимое слияние. Она находилась тогда во всем расцвете — в том возрасте, когда организм женщины созревает и оплодотворяется от соприкосновения с мужчиной; ее сильное тело, ее умеренный темперамент потому дали особенно глубоко проникнуть в себя мужскому началу, что были богаты кровью и здоровыми инстинктами; она с полным спокойствием, с совершенным простодушием подчинилась чувственному току, установившемуся между ее любовником и ею; таким образом, ее податливость послужила как бы добавочной причиной для того, чтобы мужчина завладел ею на всю жизнь. Случай свел ее с этим человеком, случай задержал ее в его объятиях, и пока она, ежеминутно ожидая, что сделается вдовой, по прихоти судьбы принадлежала ему, физиологический фатум тесно связывал ее с ним и до краев ее им наполнял. Когда, после года этой таинственной работы крови и нервов, хирург покинул ее, на молодой женщине навеки осталась печать его поцелуев, он овладел ею настолько, что она уже не была единственной хозяйкой своего тела; она имела в себе другое существо, какие-то мужские элементы, которые прижились и утвердились в ней. Это было явление чисто физическое.