Собрание сочинений. т.2.

Ныне узы страсти были разорваны, но узы плоти сохранились во всей своей силе. Если ее сердце больше не любило Жака, то тело ее роковым образом помнило его и принадлежало ему по-прежнему. Хотя чувство привязанности и стерлось, но плотское слияние сохраняло все свое могущество; следы связи, сделавшей ее женщиной, пережили ее любовь. Она продолжала быть супругой Жака, несмотря на то что не испытывала к нему ничего, кроме своего рода глухой ненависти. Ласки Гийома, пять лет других объятий не могли изгнать из ее тела существо, проникшее в него в пору ее созревания. Она полностью сформировалась, навсегда вобрала в себя определенное мужское начало, и поцелуи целой толпы напрасно тщились бы стереть первые поцелуи, полученные ею. Ее муж в действительности обладал лишь ее сердцем; предоставляя себя его ласкам, отдаться ему она уже не могла, она только уступала себя.

Со времени свадьбы она действительно только уступала себя. Теперь она получила этому живое, неопровержимое доказательство. Маленькая Люси была похожа на Жака. Гийом, даже имея дочь от Мадлены, не мог сотворить ее по своему образу и подобию.

Оплодотворенное им лоно молодой женщины придало ребенку черты мужчины, отпечаток которого оно в себе носило. Отцовство как бы перескочило через мужа, чтобы вернуться к любовнику. Кровь Жака, безусловно, сыграла большую роль в оплодотворении Мадлены. Подлинным отцом был тот, кто сделал из девственницы женщину.

Мадлена остро ощутила свою зависимость в тот день, когда Гийом предложил жениться на ней. Она не была свободна, ее плоть инстинктивно противилась новому браку, которому она не могла отдаться всецело. Решительный отказ, вопреки ей самой, готов был сорваться с ее губ. Ее нежное чувство к Гийому дивилось этому сопротивлению. Разве она не любила мужа и не жила с ним в течение года? Но она не захотела прислушаться к крику своей плоти, к предостерегавшему ее бунту крови: взять другого любовника ей было позволено, но связывать себя навеки с другим мужчиной, кроме Жака, ей было запрещено. И за то, что тогда она не послушалась своего порабощенного тела, теперь она плакала кровавыми слезами.

Это явление было так глубоко интимно, так непостижимо и страшно, что Мадлена упорно отстраняла подобное объяснение своего бунта. Уверенность в том, что она навсегда принадлежит человеку, которого больше не любит, свела бы ее с ума; уж лучше бы ей сейчас же броситься под колеса экипажа — слишком страшна была мысль об ужасных страданиях, которые ее ожидают: она будет влачить свое жалкое тело рабыни; она вечно будет чувствовать в себе ненавистную кровь Жака; ей никогда не забыться в дорогих ей объятиях Гийома, не сознавая при этом, что она попросту предается разврату. К тому же ей неизвестны были роковые законы плоти, иногда столь тесно связывающие девственницу с ее первым любовником, что потом ей уже не под силу разорвать этот случайный брак, и если она не хочет впасть в длительный адюльтер, то вынуждена до гроба считать супругом своего нечаянного любовника. Чтобы успокоиться, Мадлена стала думать о четырех годах мирного счастья, которые она прожила. Но она понимала, что воспоминание о Жаке никогда не покидало ее, а лишь дремало в ее груди, и секунды было достаточно, чтобы оно пробудилось, живое и могущественное. В этом-то и заключалась причина внезапной растерянности Мадлены — женщины спокойной и решительной. Один Жак мог помутить ее здравый рассудок, взволновать ее обычно молчавшую чувственность; он как бы составлял ее нутро: его голос, даже воспоминание о нем повергало ее в сильнейшее возбуждение. Когда он внезапно возник перед нею, она потеряла голову; и в будущем ей суждено было терять голову всякий раз, едва только она ощутит в себе его присутствие. Интуитивная уверенность, что ее покой уже от нее не зависит, в особенности пугала ее: она, которой никогда не изменяла холодная уравновешенность, с ужасом и отвращением думала о своем вчерашнем возбуждении и приходила в отчаяние, соображая, что, если когда-нибудь она встретит Жака, это возбуждение будет неизбежно жечь ее снова. Такой отчаянный страх испытывают эпилептики при мысли об угрожающих им припадках. И теперь она уподобилась им — мрачная, оцепенелая, она всегда будет находиться под угрозой отвратительных конвульсий.