Собрание сочинений. т.2.

Он удивленно обернулся, не понимая причины этой новой вспышки.

— Я не сказала тебе, — продолжала она, — что жила раньше в этой комнате с Жаком… Я спала здесь в его объятиях.

И она мрачно показала ему на кровать. Гийом, попятившись, снова присел на край стола. Он молчал, уничтоженный. На этот раз он смиренно склонился перед волею судьбы: уж слишком жестоко она над ним позабавилась.

— Нечего сердиться на то, что я говорю правду, — сурово продолжала Мадлена. — Я хочу избавить тебя от бесчестья. Ты и сам откажешься обнимать меня в постели, где однажды обладал мною Жак, не так ли? Нам здесь приснятся страшные сны, и я, наверно, умру от омерзения к самой себе.

Имя прежнего любовника, которое она сейчас произнесла во второй раз, направило ее мысли на их недавнее свидание. В голове у нее все мешалось; она не способна была мыслить последовательно.

— Он тут только что стоял передо мной, сказала она. — Он насмехался и оскорблял меня. Для него я бедная девушка, которой он имеет право помыкать как хочет. Он не знает, что теперь меня надо уважать, он никогда не видел меня об руку с тобой… Был момент, когда я хотела сказать ему все, но не решилась… Хочешь знать, почему я не решилась, почему позволила издеваться над собой, говорить мне «ты»? Нет, не могу сказать тебе этого… А впрочем… зачем скрывать! Когда все узнаешь, ты уж не будешь сулить мне исцеление… Этот человек решил, что я нарочно затащила сюда нового любовника, чтобы получить грязное удовольствие, вспоминая прошлое.

Гийом даже не дрогнул; он весь согнулся под тяжестью ударов. После краткого молчания Мадлена прошептала:

— Уж будь уверен: эту комнату я хорошо знаю…

Она наконец отошла от шкафа, около которого стояла до сих нор, и вышла на середину комнаты. Там, молча, грозно, едва сдерживая подступивший к горлу вопль, она со страшной пристальностью начала медленно оглядывать все кругом себя. Гийом поднял голову, услыхав ее шаги, и ужаснулся выражению ее глаз; он не мог удержаться и сказал:

— Ты пугаешь меня, Мадлена… Не смотри так на эти стены.

Мадлена покачала головой. Поворачиваясь на месте, она издали рассматривала каждый предмет.

— Я узнаю, узнаю все эти вещи, тихо и певуче говорила она. — Ах, моя несчастная голова разламывается. Ты должен простить меня, Гийом. Слова сами собой слетают с моего языка; я хотела бы удержать их, но чувствую, они все равно сорвутся. Прошлое переполняет меня… Ужасная вещь, эти воспоминания… Сжалься, убей, убей во мне мои мысли!

Она повысила голос, теперь она уже кричала:

— Я хотела бы не думать больше, умереть, а если жить, то потеряв рассудок… О! Утратить память, существовать как вещь, не слышать больше в своем мозгу этот страшный шум воспоминаний!.. Моя воля бессильна; мысли, не давая ни минуты передышки, схватили меня в тиски, они вместе с кровью текут в моих жилах, я чувствую, как они пульсируют в кончиках моих пальцев… Прости меня, Гийом, я не могу замолчать.

Она с таким отчаянием сделала несколько шагов, что Гийом подумал, не сошла ли она на самом деле с ума. Он протянул к ней руки и окликнул, пытаясь ее остановить.

— Мадлена, Мадлена, — говорил он умоляюще.

Но она не слушала его. Подойдя к стене напротив камина, она продолжала:

— Нет, я не хочу думать, потому что то, что я думаю, — ужасно, а думаю я вслух… Я все узнала здесь.

Подняв голову, она разглядывала стену, перед которой стояла. Появление Жака — человека, один вид которого волновал ее до глубины души, — произвело в ней физическое и моральное потрясение; это потрясение шло, нарастая; теперь оно довело ее до неистовства, до своеобразной галлюцинации. Молодая женщина, забывая о присутствии мужа, разгоряченная воспоминаниями, вообразила, будто она перенеслась в былые дни; лихорадочное состояние нарушило ее обычное душевное равновесие; все окружавшие ее предметы, как бы ничтожны они ни были, вызывали в ней мучительные, нестерпимые ощущения, возбуждая ее до такой степени, что каждое новое впечатление исторгало из нее слова и крики. Она заново переживала проведенные здесь с Жаком часы, и, вопреки воле, переживала их вслух, словно находилась одна.

Огонь, пылая, бросал на стены красноватые отсветы. Только тень сидевшего на краю стола Гийома поднималась до самого потолка, черпая, громадная; все прочее, малейшие уголки в комнате были ярко освещены. Белела полуоткрытая постель; на спинки стульев легли нити света, на их блестящих плоскостях плясали жаркие отблески пламени; резко выделялись картины; красные и желтые одежды Пирама и Тисбы обозначились на раскрашенной бумаге, как брызги золота и крови; часы дутого стекла — хрупкий замок казался иллюминованным от погребов до чердака, словно населявшие его куклы устроили у себя роскошный праздник.

И в этом колеблющемся свете, задевая за мебель коричневым дорожным платьем, с матово-бледным лицом и огненно-рыжими волосами, пошатываясь, ходила вдоль стен Мадлена. Она рассматривала одну за другой картины, повествовавшие о несчастной любви Пирама и Тисбы.