Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Мопассан, боже великий, — Мопассан потерял рассудок! Все удачи, цветущее здоровье — все рухнуло разом. Какой ужас! Судьба сделала столь крутой поворот, пропасть разверзлась столь неожиданно, что у всех, кто его любил, у тысяч его читателей, осталось саднящее чувство незаживающей раны, чувство щемящей нежности и сострадания. Я не хочу сказать, что слава его нуждалась в столь трагическом конце, потрясшем все умы, но память о нем, именно потому, что он был отдан во власть мучительной болезни и мучительной смерти, исполнена какой-то величавой грусти, венчающей его ореолом, будто легендарного мученика идеи. Независимо от его литературной славы мы сохраним о нем память как о самом счастливом и самом несчастном из людей, на чьем примере мы с особой остротой ощущаем горечь крушения человеческих надежд; мы сохраним о нем память как о любимом брате, баловне семьи, ушедшем навеки и горько оплакиваемом всеми.

А впрочем, кто решится утверждать, что болезни и смерть не ведают, что творят? Конечно, Мопассан, за пятнадцать лет выпустивший в свет около двадцати томов, мог бы, проживи он дольше, утроить это количество и один занять целую библиотечную полку. Но признаться ли? Тревожные раздумья одолевают меня порой при виде огромной производительности нашей эпохи. Да, это плоды длительной и прилежной работы: множество книг, составляющих целые собрания, превосходный образчик упорного труда. Но такое собрание — слишком тяжкое бремя для славы, ибо память человеческая не любит отягощать себя подобным грузом. От этих пространных произведений, образующих громоздкие циклы, сохраняются каких-нибудь несколько страниц. Кто знает, — быть может, бессмертие заключено вовсе не в них, а в какой-нибудь новелле из трехсот строк, в басне или рассказе, который школьники грядущих веков станут, из поколения в поколение, изучать как неоспоримый образчик классического совершенства.

Да, господа, в этом и будет заключаться слава Мопассана, к тому же слава весьма надежная и прочная. Так пусть же спит он спокойно глубоким сном, купленным столь дорогой ценою; он может быть уверен в торжествующем долголетии оставленных им произведений! Они будут жить, а с ними будет жить и он. Мы, знавшие Мопассана, сохраним в своем сердце его могучий и страдальческий образ. А грядущие поколения, которым дано будет узнать его лишь по его произведениям, полюбят Мопассана за ту извечную песнь любви, какою воспел он жизнь.

РЕЧЬ НА ПОХОРОНАХ ЭДМОНА ГОНКУРА 21 июля 1896 года © Перевод Л. Коган

От имени литературных друзей Эдмона Гонкура, семьи писателей, родоначальником которой он был и которая подобно молодой поросли поднялась вокруг него, я хочу сказать ему последнее прости. Вот уже шестнадцать лет, как в ореоле славы почил Гюстав Флобер; из всего нашего братского содружества, возникшего в недрах французской литературы, остались в живых только Альфонс Доде и я. И, конечно, если бы страдание и скорбь не приковали Доде к тому дому, где только что угас наш дорогой друг, к дому, где все пронизано чувством любви и горестной утраты, слова последнего прости нашему учителю, нашему великому собрату произнес бы Доде.

Так что, выступая перед вами, я говорю не только от своего имени, но и от имени Доде, ибо сердца наши, охваченные глубокой скорбью, бьются в едином порыве. И если выступаю я, то потому, что из всех литературных друзей братьев де Гонкур — я самый давний: за моей спиной тридцатилетняя привязанность к ним и восхищение их творчеством. Прошло более тридцати лет с того дня, как я написал свою первую восторженную статью о «Жермини Ласерте», — этом безупречном образчике истины, писательской взволнованности и правдивости, шедевре, натолкнувшемся на нескрываемое и тупое равнодушие публики. Со времени моей первой статьи я не переставал любить Гонкуров и сражаться за них. Я позволю себе с удовлетворением напомнить сегодня о моей многолетней преданности, о той почтительной любви к этим писателям, какою были проникнуты уже первые мои выступления, — любви еще более окрепшей в пору моей писательской зрелости. И мне хотелось бы, подобно прекрасным цветам, возложить на эту могилу свою любовь и преданность, столь редкостные в наше время братоубийственных споров.