Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Между тем г-н Бузнах, жертвуя собой, вручает рукопись г-ну министру, и то, что говорится затем, меня озадачивает. Г-н Гобле, который пьесы не читал, говорить о ней не мог; и, однако же, он говорил, говорил с чужих слов, говорил совершенные нелепости, обвиняя нас, наряду со всем прочим, в том, что пьеса кончается всеобщим побоищем, тогда как сцена с жандармами по счету седьмая, а всего их в пьесе двенадцать; очевидно, милейший г-н Тюрке перепутал. Договориться невозможно, неразбериха ужаснейшая.

Затем г-н Гобле делает внезапный выпад против печати. Ах, с печатью г-н Гобле не в ладах, он питает к ней удвоенную ненависть — как провинциал и самодержец. Самым брюзгливым тоном, на какой он способен, г-н Гобле говорит мне: «Вы разожгли против меня кампанию в газетах! Мыслимо ли управлять, если мои решения встречают в штыки еще до того, как они приняты!» Обалдело глядя на него, я возражаю: «Сударь, я ничего не разжигал, не могу же я заткнуть газетам рот. Если я вмешаюсь в спор, я подпишусь, и вы сразу увидите мое имя».

Затем он обрушивается на г-на Эдуарда Локруа. «Мой дорогой друг, господин Локруа, написал мне, выражая уверенность, что мы разрешим вашу пьесу. Хотел бы я видеть его на моем месте!» Я чуть было не ответил, что это может случиться ранее, нежели он предполагает; но меня восхищала ярость этого человека, барахтавшегося в нашем Париже, которого он совсем не знал. Действительно, по просьбе г-на Бузнаха, друг его, г-н Локруа, обратился к министру с письмом, за которое я должен выразить ему здесь свою глубокую признательность; письмо это было таким, каким оно должно было быть: письмо истинного парижанина, литератора, наделенного умом и талантом, наконец, письмо человека, хорошо знающего дорогой нашему сердцу Париж и не опасающегося, что театральные бои могут представлять для него угрозу; ибо он понимает, что город этот всегда был одержим страстями и времена битв были лучшими временами нашей литературы. Но попробуйте втолковать это молодчику, мечтающему водворить в парижских театрах такую же тишину, как в театре Амьена!

«Сударь, — говорю ему я, — как вам известно, я художник и не принадлежу ни к какой партии. В „Жерминале“ получили слово различные точки зрения». Г-н Гобле отвечает: «Такой эклектизм мне не по душе».

Он перелистывает рукопись, желая узнать развязку. Прочитав, он объявляет: «Все могло быть сказано иначе; но это не то, что мне сообщили».

Итак, мы пропали. Во мне еще теплилась слабая надежда, ибо по зову министра снова появился милейший г-н Тюрке; было решено, что он перечитает пьесу и даст нам окончательный ответ. Г-н Тюрке с горестным видом, испросив у нас два часа отсрочки, удаляется в свой кабинет и запирается там.

Посещение пятое. Через два часа мы возвращаемся. Г-н Тюрке сбежал, он просил передать нам, что рукопись снова у г-на Гобле и завтра тот даст нам ответ.

Посещение шестое. Опять проливной дождь. Мы являемся точно в назначенное время, но встречают нас с удивлением и замешательством. Г-на Гобле нет. Г-на Тюрке нет. Наконец нам поясняют, что министр соблаговолил собственноручно, как император, начертать письмо, извещающее нас, что, к сожалению, разрешить представление нашей пьесы он не может. Аудиенции удостоены мы не были; просто велено было сказать, что министра нет, будто мы какие-то попрошайки и пришли за подаянием. Мы ведь только писатели, с нами можно не церемониться. И мы снова надели шляпы и снова очутились под дождем.

Что же теперь? Смеяться? Или плакать? Очевидно, во всей этой истории сожаление вызывает только один человек: г-н Гобле. Он разыграл комедию, принудив совет министров одобрить свои действия, — это было нетрудно сделать, извращая цитаты. Но он, конечно, не сообщил министрам, что мы убрали жандармов и предложили ему смягчить все эпизоды, которые почему-либо вызовут его опасения. И, наконец, мы не можем поверить, чтобы совет в целом был способен вот так запретить произведение. Причина запрета — в одном только г-не Гобле, и когда г-н Гобле слетит, «Жерминаль» будет представлен.

Разве хоть один из парижских депутатов был бы против нас? Разве, захоти я собрать подписи под петицией об уничтожении Наблюдательной комиссии, все парижские депутаты не подписали бы ее единодушно? Разве республиканское большинство палаты запретило бы нашу пьесу, если бы я мог просить его высказаться? Итак, я спокоен. Когда при обсуждении бюджета снова встанет вопрос о цензуре, не может быть, чтобы ей разом не положили конец, отказав в тех двадцати тысячах франков, которые идут на ее нужды и которыми она только и держится; ибо чем больше денег, тем больше грязной работы, — цензура существует лишь благодаря терпимости палаты, думаю даже, что существование ее противозаконно. Мы столкнулись с провинциальным адвокатом, только и всего. Подождем, пока в министерстве народного просвещения не появится умный человек.