Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

В моих руках перо, за сорок лет труда я научился обращаться к людям всего мира на понятном им языке, за мной будущее. А потому, отец, мирно спи в могиле, где нашла вечное упокоение и моя мать. Почийте в мире один подле другого — сын охранит ваш сон. Сын расскажет людям о вашем земном пути, и вы будете чтимы, ибо он поведает о делах ваших и о вашей прекрасной душе.

После того как восторжествует истина и справедливость и придет конец нравственной пытке, которой хотят истерзать мне душу, мне хотелось бы поведать о твоей жизни, отец. Я давно уже подумывал об этом, и оскорбления лишь побудили меня поспешить с выполнением моего намерения. И будь спокоен, отец, ни единое пятнышко не омрачит твою светлую память, которую стараются опорочить только потому, что твой сын встал на защиту попранной человечности. Они надругались над тобой, как и надо мной, и тем возвеличили тебя. И если даже отыщется в твоей беспокойной молодости какой-нибудь грешок, не беспокойся: я заставлю забыть о нем, рассказав, какую честную, благородную и славную жизнь ты прожил.

СМЕСЬ

ЖЕРМИНАЛЬ © Перевод Л. Коган

О братья-писатели, что это была для меня за неделя! Никому не пожелаю, чтобы его пьеса потерпела провал в министерстве просвещения. Неделя бесплодной суеты, невероятной бестолочи! Я путешествовал в экипаже под проливным дождем по замызганному, захлестнутому грязью Парижу. Я ожидал в передних, тыкался то в один кабинет, то в другой! Я завоевал сочувствие лакеев, уже запомнивших меня в лицо! И, к стыду своему, начал замечать, что от всей этой административной тупости и сам понемногу тупею.

Сердце колотится, рука чешется кому-то дать по физиономии. Кажешься себе таким маленьким, тщедушным, словно проситель, который гнет спину и тревожно озирается по сторонам, опасаясь, что его кто-либо увидит. Отвращение клубком подкатывает к горлу, хочется сплюнуть.

Итак, цензура, которую бедная наша Республика целомудренно украсила титулом Наблюдательной комиссии, объявила «Жерминаль» — инсценировку моего романа, сделанную г-ном Вильямом Бузнахом, — произведением социалистическим и сочла представление его на сцене величайшей угрозой общественному порядку.

Я хочу сразу же настойчиво подчеркнуть явно политический характер брошенных нам упреков. В пьесе не было замечено ничего, что посягало бы на чистоту нравов. Она запрещена лишь потому, что пьеса эта республиканская и социалистическая. И пусть никто не пытается превратно истолковать причины этого запрета.

Что же до цензуры, она сделала свое дело, и можно только посочувствовать, что ей приходится заниматься столь нечистоплотными делами. Ее чиновники получают деньги за удушение печатной мысли; и они удушают мысль, — за это им как-никак платят жалованье. Но если они вообще существуют, то это вина тех, кто подает свой голос за ассигнование средств на их содержание. Ради краткости я оставлю рассмотрение этого вопроса в стороне; возможно, я попробую впоследствии к нему вернуться, чтобы обсудить его со всеми вытекающими из него последствиями.

Но цензура нашим взорам недоступна, — свернувшись клубком, она укрылась в своем подозрительном логове, а мы предстали перед важным сановником, г-ном Эдмоном Тюрке, помощником заместителя министра по разделу Изящных искусств. Воодушевленные надеждой, мы с Бузнахом бросаемся в атаку, ибо нам представляется невероятным, чтобы республиканское правительство запретило республиканскую пьесу. Правда, выборы 4 октября доставили нам немалое беспокойство, но голосование 18-го, к счастью, его рассеяло.

Посещение первое. Г-н Тюрке принимает нас с артистической непринужденностью и добродушием, сочувственно пожимает руки. Вид у него несколько усталый. Впрочем, пьесы он не читал, но он готов нас выслушать. Г-н Тюрке пламенно негодует по поводу цензуры — пламеннее, нежели мы, — он вопрошает, пользуемся ли мы в печати авторитетом, достаточным, чтобы ниспровергнуть это одиозное учреждение. Сам-то он требовал убрать цензоров: его не послушали. И, ежеминутно хватаясь за голову, он восклицает: «Боже, в каком я ужасном положении! Нет, нет, лучше мне за это не браться, не миновать мне беды». Наконец, в порыве благосклонности, пренебрегая всякой казенщиной, он пробует прочитать доклад Цензурного комитета вслух, по г-н Тюрке слишком взволнован, голос его не слушается: он призывает секретаря, и тот при нас зачитывает ему этот документ. Прелестный документ, заверяю вас: Жокрис в роли критика, [49]мнения дворника, выраженные устами полевого сторожа: позор, что наши произведения попадают в такие лапы! Короче говоря, благожелательный г-н Тюрке, видимо, всецело на нашей стороне, он обещает познакомиться с пьесой; и мы уходим в полной уверенности, что все уладится.