Собрание сочинений Т 3

Бессильное бешенство Гелия было таково, что он и задохнулся бы от него окончательно, если бы за миг до удушья в душе у него и в голове что-то не прояснилось с неожиданно дивной одновременностью, как это бывает с землей и небом после гнетущего предгрозья, разряженного вдруг согласной игрою иных распорядительных стихий.

Во внезапно наступившей тишине ума и в душевной ясности Гелий ощутил полное облегчение и подумал: «Наказание… наказание… слава Тебе, Господи, если, конечно, это Твоих Рук дело… Наказание – это возвращение… согласен… Но бесы-то зачем? К чему это безобразие?… а с наказанием я трижды согласен».

В тот же миг ему показалось, что клочья пара в облаке, стоявшем над жутким провалом, прервали свои безумные метания от света, уплотнились, побелели и начали обретать воздушные формы огромного строения, как бы вылепливавшего самое себя с помощью ночного метельного ветра.

У Гелия было такое чувство, как будто он раздвоился и одна его часть достает одной рукою из кармана пальто коробок со спичками, чиркает спичкой по коробку, и ничто в ней не колеблется и не дрожит, когда она вот-вот поднесет злодейски шипящий, искрящийся огонек спички к черной змейке, вьющейся из-под его каблука, к подвальному окошку воздушного строения… А другая его половина зажмуривает принадлежащий ей глаз в ожидании адского грохота и взрыва… пытается слабой рукой удержать вторую неразумную руку от рокового последнего движения, но не может… повисает рука от слабости и отчаяния… огнеобразная головка змейки подбирается, снуя из стороны в сторону, все ближе и ближе к месту своего стремления… но адского грохота почему-то не происходит… бесшумным вихрем, налетевшим вдруг со стороны, развеиваются вокруг невинные части прекрасного воздушного строения… как легкий белоснежный пух, вздымаются они над городской местностью, словно бы взрыв невидимого фугаса поднял их и неслышно разметал в ничем не стесненном пространстве мрачных небес… а на том месте, где возвышалось все разметанное бесшумным вихрем, зияет клокочущая бездна адского котлована… и нечисть в ней какая-то кишит бессчетная, издавая шепеляво хлопотливый звук, похожий на тот, который издавали чертенята, попавшие в сказочную сеть поповского работника Балды… «в детстве… в детстве… Пушкина надо было слушаться, Геша, а не папеньку… мчатся тучи… вьются тучи… невидимкою луна…»

…Вот – нет уже никакого видения перед его глазами. Только сквозь драные хлопья облачного пара продираются три буквы родного алфавита из вывески, неполно воспроизведенной нейтральным газом, бездушно горящим в стеклянных извилинах своего заключения: БЕС… Конец вывески СЕЙН МОСКВА то вспыхивал и разноцветно змеился сквозь ненавистные испарения, то снова гас… «Тут рядом совсем, на Волхонке… он жил… в свету фонаря… О Господи, как совершенны… едва ли я живым зайду в его дом… поэт простит…»

Гелий ужаснулся, что бесы, услышав его бессмысленный шепот, сейчас вот напоследок снова настигнут… но успел подумать, что ему вовсе не примерещилась буква Е вместо буквы А и что иногда, когда наглость некоторых лживых смыслов достигает совсем уже невыносимого предела, спасительный Язык никак не может себе позволить слишком долго покрывать их поганую сущность – вопреки собственным, от века самоположенным Законам, – но вину за нарушение Законов возлагает, как в данном случае, на глупый, фригидный газ неон и на дурацкую электротехнику…

Так подумав, он успокоился и почувствовал быстрое, ничем не остановимое распространение слабости в теле – от области ног к сердцу… от сердца и рук – к голове… от головы…

В последний миг перед тем, как потерять сознание, Гелию показалось, что навстречу ему кто-то идет. Он так и не успел понять: то ли это приближаются несколько человек, то ли движется всего-навсего один какой-то прохожий, громадного роста, головокружительно вдруг размножившийся на толпу более мелких людей…

37

Когда он очнулся, то и не сразу сообразил, что очнулся. Да и первое это соображение пришло в голову от неимоверной боли в руках и ногах, начавших слегка отходить в тепле какого-то помещения. Там было ни темно, ни светло. Одна из лампочек с явным любопытством вглядывалась в его глаз, шаля покалывала лучиками зрачок, словно хотела растормошить и вызвать ответный интерес в померкшем было приемничке света.

Недалеко от него стояли и разговаривали какие-то люди. Их голосов он еще не слышал, но смог догадаться, что озабочены они его положением и говорят, следовательно, о нем, неизвестно сколько времени пролежавшем тут без сознания.

Он в силах был пошевелиться и дать знать этим людям, что он вот тут очнулся, не беспокойтесь, пожалуйста. Но он не сделал этого, в силу странного, бессознательного чувства уверенности, как бы внушающего человеку, особенно в юности, что, скажем, мать или подруга – это как бы другие ты, а если с тобой все в порядке, то никто из них нисколько за тебя и не волнуется. Глупо волноваться за самого себя, если сам ты спокоен, исчезая где-то на целые сутки и не давая знать себе о себе ни звонком, ни запиской.