Собрание сочинений Т 3

Щенок этот был не по годам умудрен неким прочувствованным, неведомо кем и как внушенным, на веру принятым знанием. Видно было, что крепко его одурманила начавшая вдруг вылезать изо всех щелей религиозная зараза.

Гелий вовсе не пытался сбить молодого человека с такого душевного настроя. Он прекрасно знал по своему опыту, что «разуверять активным логическим путем личности подобного типа – только терять время и лить воду на мельницу поповщины». Все такого рода попытки лишь ожесточают во всех свежесвихнувшихся неистовое желание пострадать. Да и в самой просветленной готовности к гонениям и мукам видится им всем замечательно иллюстративная сила полной их правоты, которой, впрочем, никогда они не умеют доказать на словах не только другим людям, но даже самим себе.

Поэтому Гелий употребил в том разговоре фамильярно светский цинизм, столь льстящий умам молодых людей, а также обворожительно житейскую иронию. Причем все это было в гомеопатических дозах. Веруйте, мол, юноша, все это чудесно, но и в человеке, пардон, позвольте заявить с высоты моего опыта, церковь должна быть, так сказать, прагматично отделена от государства, то есть от его сердечных, светских и служебных дел. Вам ведь, голубчик, к эзотерической дипслужбе открыта зеленая улица…

Выслушав в высшей степени корректные, полные здравого смысла увещания Гелия, юноша наговорил ему тогда массу какой-то весьма странной чуши насчет ужаса попадания в руки Бога Живаго…

42

От воспоминания этого, особенно от выражения «зеленая улица», к нему прицепившемуся, Гелий тоже отбрык-нулся, быстро отпрянул в сторону, не попал под него – оно пронеслось мимо, успев, правда, задеть его и как бы ослепить на миг намекающим блеском роковых созвучий и значений… как вдруг из расспросов сиделки, покачивавшей головой…

Могучая Грета спросила его в этот момент, не хочет ли он горячего чайку. Он снова помотал головой.

– Держитесь, голубчик, скоро, надо надеяться, будет «скорая»… сейчас вам лучше, поверьте мне… сначала мы подумали, что вы просто назюзюкались, потом – что вам… чуть было не матюкнулась… что вам – каюк… в какой все же загаженной языковой атмосфере живем мы и наши дети… теперь вам гораздо лучше… вы уж держитесь… ко тенок ваш налопался и спит… вы сердечник?… могу я вам чем-нибудь помочь?…

Он молчал, сжав зубы, чтобы они не стучали от дрожи, и Грета от него отошла. Тогда он снова прислушался. Продолжали разговаривать друг с другом несколько человек.

– Мария Ивановна, давайте не ссориться вообще, а особенно в такой день, – сказала Грета. – Вы ж ведь совсем не такая злюка, какой стремитесь казаться.

– Как же мне с тобой, с демократкой, не лаяться, когда ты со своей напарницей доказываетя тут, что Страшный Суд, дескать, давно уже состоямшись, а все наше дело житейское – есть каторжное наказание! Вишь, чего захотели? Нет уж, сударыня, легко вы все хотите отделаться. Не отделаетеся. Не состоялся. Но подготавливается. Нам такое еще предстоит, что коронки золотые на кое-каких зубах поплавятся, а из других свинцовые пломбы прямо по-вылетають вместе с глазами, и кишочки наши птица-ворон на когти будет наматывать. По-нашему будет, а не по-вашему. И не надейтеся, пожалуйста, прошу вас и достаточно вас уверяю, да и рази ж это вечная каторга, если я вас чайком сейчас угощу гуманитарным? После Судного Дня чайку никто уже не выпьет с американским сухариком и с японским леденцом. Сказано: и все питание ваше телесное существенно преобразится, согласно Небесной продовольственной программе.

– Вы неправильно поняли Грету Клементьевну. Она вовсе не желала выдать историю, то есть предварительное следствие перед Страшным Судом, за развернутое наказание после Страшного Суда, но пыталась…

– Ну вот, заладили свое интеллигентское: туда-сюда, сюда-туда, все менжуетя и менжуетя, быстрей у цыгана кобылу купишь, чем с вами договоришься. Ишь ты, наказание себе устроила – матерщинников проклинать-отлучать. Судья нашлася.

– Я вам скажу так: если понести наказание, то и нести его лучше бы всем вместе, чтобы никому не было обидно. Я тебя пожалею, а ты меня, а там глядишь – и всех уже простили. А грешить мы уж постараемся по старинке, по отдельности, потому что справедливости при жизни быть не может. Она явится при понесении всеми нами долгожданного наказания…

– Да и где такое видано, что мафия на брежневских «Чайках» летает и от улиток французских понос хватает, а мы сосульку вшивенькую гложем с кипятком?

Гелий тоскливо пропел про себя последнюю чью-то фразу «а мы сосульку вшивенькую гложем с кипятком», пропел он ее на невесть откуда взявшуюся, душераздирающе народную мелодию и почуял вдруг такое чистейшее родство со всеми этими спорящими людьми, что свары их словесные временно настроили скулящее его сердце на лад веселый, а главное, родственно снисходительный, то есть на тот лад, который неким животным образом примиряет людей зрелых с психопатическим перевозбуждением детей в их детских играх…