Собрание сочинений Т 3

– Как только врежет он, значит, дуба – с ходу решено увековечить все говно нашей эпохи и в дальнейшем именовать его застоем… Дано будет «добро» на всеобщее покаяние и решительную перестройку… Землю получите в свои руки… такого не было с семнадцатого года… данные у меня, гад буду, прямо из Кремля… так что – наливай!

– Это за что ж тебе наливать? – спросил Степан Сергеевич.

– За эти оптимистические данные. Их даже в Москве никто еще не знает.

– Параша, – сказал Степан Сергеевич. – На дурдом ты уже натрекал сполна. Но никто тут на тебя не стукнет. Чего ты опускаешься до фуфла ради стакана самогноя? Лучше велосипедизируйся и мотай в сельпо. Там у них всегда есть заначка для ревизии подприлавочного блядства.

– Степ, это не параша. Скоро все к покаянию двинемся в район, а может, сгоношим такой прогрессивный рывок на месте, в сельсовете, чтоб порядку больше было. Само собой – развитой наш тухлый социализм превратим с ходу в свободный рынок. Упирайся. Торгуй. Гуляй. На червонце золотом «цыганочку» бацай. И-и-ех, чаве-ла… Наливай! И не дрочи органы, – очень тихо сказал участковый. – Не унижай жалкий нерв моей исстрадавшейся слабости. Я вам тут интимную тайну выдал. Не параша все это, поверь, не параша. Мой человек в Кремле гонит чистый верняк.

– Говори: кто таков этот шишка? Тогда налью. Не бо-ись – не продадим.

– Официантка обедов и банкетов самого верха. Их там в верхах тоже достало. И они, Степа, по галстуки в говне, то есть в застое эпохи. Не только мы с Жабунькой. Всем нынче светлое учение поперек кадыков встало. На том банкете, Степа, человек мой не травит, на том банкете один туз - он, видать, и первачом, то есть генсеком будет – налопался, заплакал, что, говорит, наделали мы, товарищи… Оказывается вдруг, ежели верить бухгалтерии поступательного хода истории прогресса, что не к коммунизму мы маршируем строевым шагом, а по-пластунски к вокзальному сортиру корячимся. Оттедова нас могут ой как за-хреначить в «столыпинских» на пересылку адского кризиса. И рыла наши, говорит, вовсе не в блистательном снегу вершин, а в подножной, сортирной харкотине, потому что время скурвилось на пару с поступательным ходом истории и начали оба эти предательские фактора работать не на нас, суки такие беспредельные… Вот каким оптимизмом попахивают дела и делишки в полной засранности нашего застойного марксистско-ленинского пространства… Ты, Степ, верно кричал тогда, извини от всего сердца, что руки я тебе скрутил слишком туго, в том смысле, что если кухарки начинают руководить государством, то вся страна превращается в кормушку для жуковатых тараканов, а на кухне, в кастрюлях и сковородках, – хер ночевал в волосатом, жирном фартуке… И этих слов, Степ, я не донес до истории твоей болезни, потому что и сам мыслю даже на службе не протокольным макаром… Пожалуйста, налей, прошу тебя еще раз неофициально, Степ. Не вырывай ты из моего хлебала воздушный шланг надежды на поправку к лучшему.

Произнеся довольно складно столь длинную тираду, участковый дышал тяжко и даже затравленно. Я потянулся было к бутылке, но Степан Сергеевич – он, кстати, внимая неслыханному откровению и униженной просьбе своего врага, успел сколупать с кулака картофельную кожуру, – Степан Сергеевич остановил чистосердечный мой порыв.

– Ты в тот раз обещал, что сыграешь со мною лично в игру РУРУ, про которую сам же и натрепал, если тебе на льют? – спросил он беспощадно участкового.

Участковый признался подавленно и предельно честно, что, выпив в тот раз еще стакан, он неожиданно почувствовал дальнейшее уважение к жизни и решил, что игра в РУРУ есть дело бесперспективное, после которого никогда нельзя будет с удовольствием опохмелиться.

– Поскольку русский человек, особенно пьющий, должен во что бы то ни стало иметь уверенность в завтрашнем дне, – довольно разумно, но с некоторым трогательным лукавством втолковывал участковый и себе, и Степану Сергеевичу, – и не только в своем собственном эгоизме завтрашнего дня, хрен бы с ним в конце концов, но и в том должен иметь уверенность русский человек, что даже инакомыслящий Юкин сможет встать, опохмелиться чем Бог пошлет и ожидать с веселою надеждой в душевной жиле организма окончательно бесповоротного образумления родной партии и правительства.

В своеобразном последнем слове участковый снова крайне униженно попросил смилостивиться и налить ему, не дожидаясь какого-то резкого ЗСП.

Впоследствии я понял, что он корректно грозил злоупотребить своим служебным положением.

– Слово есть слово, – сказал Степан Сергеевич с такой устрашающей трезвостью в голосе и с таким упрямым выражением лица, что я и сам совершенно вдруг отрезвел, как от холодного вихря опасности, овеявшего наше жалкое, беззащитное застолье. – Доставай «дуру», возвращай благородно должок, я стрельну, как и выпало мне в тот раз, первым – испытаем давай взаимно судьбу нашей жизни, потому что мы ведь не живем, а говно куриное ногами месим, хотя начальство давно их у нас из тощих жоп повы-рывало, как из подопытных, еще раз подчеркиваю, лягушек.