Собрание сочинений Т 3

Но сон есть сон, несмотря на непостижимость его состава и фантастичность фигур построения всего небывалого. И в мрачных перипетиях самого ужасного сна мы все же как-то ухитряемся выискать краешком обмирающего от ужаса сознания спасительную такую соломинку – чувство того, что все это, как бы то ни было, – сон… сон… сон… Да и в приятном, сказочном сновидении не обманемся мы насчет того, что явь, ждущая нас за его порогом, несравненно скромнее, скучнее, безрадостнее и строже.

Одним словом, Гелий почувствовал, что эти его видения – не из области снов. Эта самая что ни на есть реальность Невидимого почему-то вдруг снизошла до некоторого объяснения с ним, ничтожнейшим из двуногих, и знаками, понятными слепому уму слабого человека, вновь намекнула на то, что Мироустройство надежно одухотворено. Что не только вселенский Космос, не только мизерная капелька земной тверди, но и затхленький пустырь чьей-либо заблудшей души есть частицы непостижимого Целого, пронизанные живыми силами неразрывных взаимодействий…

«…Более того, конечные тайны всего Сущего, возможно до неких сроков, так и останутся тайнами, раздражающими самозамкнутые умы, скажем, таких, как вы, Гелий Револьверыч, упырей, поскольку одухотворенно живая, неуничтожимая цельность Творения во всем видимом и невидимом – сверхочевидна. Она – истинно есть, но иметь человеческому уму ясное представление об образе ее, причинных силах и логике превращений одних настроений в другие – абсолютно невозможно. Думаете, котенок имеет представление о собственной внешности, несмотря на то что наличие ее у него – сверхочевидно? Бабочке или натуральному нарциссу тоже никак не свойственно реагировать по-дамски на свой внешний вид. Разве зеркальному карпу – помыслить о прекрасной формуле воды, да к тому же составить горькое суждение о причинах ее повсеместного отравления?»

Это были не его мысли, но сознанию Гелия приятно было мелькание давно забытых споров, боевых диспутов с врагами, необъяснимого отступления перед натиском их тезисов и душка неожиданного желания сдаться им всем в плен – и точка. Его в этот момент так и обдало вдруг волной спасительной смешливости.

«Должно быть, странновато Ему, – мельком подумалось Гелию, – наблюдать, при взгляде Оттуда, как человек делает ближнему такие всяческие пакости, которых он никогда не сделал бы самому себе?

Именно простая и яснейшая из всех сверхочевидностей – сверхочевидность того, что ты есть другой я, а я – другой ты, – заставляет, Гелий Револьверыч, многих людей, и вас в том числе, считать это основоположение всех до единого нравственных законов лукавой выдумкой попов. А вы вот представьте на секунду, что основоположение это истинно и что одним из высших смыслов Миро-устроения оказывается чувство нашего изначального и конечного, сверхочевидного одноподобия и родства в неразличенности Целого. Представьте. Конечно уж, момент, когда я, извините за выражение, трагикомически подсираю себе, подсирая ближнему, а ближний подсирает себе так, как поднасрал он, думается ему, исключительно мне, – момент этот просто не может не вызвать хохота Небес. Так что великолепное заблуждение, в силу которого мы относимся к невидимости сверхочевидного как к вовсе несуществующему, можно рассматривать как закваску не только непостижимой человеческой вражды, но и удручающих количеств примеси абсурда в составе человеческой истории».

Сознание Гелия было захвачено в те минуты как бы диким ураганным вихрем самых противоречивых, смертельно враждебных друг другу мыслей.

Мысли давнишние, совсем уже позабытые и не раз испытанные в победных боях государства с «поповщиной», явно сдавали свои позиции и выглядели, в непонятно откуда забившем источнике истинного света, вроде папье-маше вот этой маски. А трижды заклейменные «реакционные мысли» его оппонентов, «лженаучные их теории», «ультраантиматериалистические гипотезы», «священные догмы мирового буржуазного мракобесия» вместе с остатками разгромленных лично им, Гелием, так называемых теодицей занимали, занимали и занимали эти неприступные некогда позиции.

Конечно же Гелий не мог не вспомнить свой «руководящий» хохот, который затем, в стенографическом отчете о дискуссии с церковными ортодоксами, был титулован, по указанию Старой площади, «общим смехом всего зала».