Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое

— Я за вас… я очень волнуюсь… Я не могу, — девушка запнулась и, видя устремленный на нее с ласковым недоумением взгляд управляющего, выкрикнула с отчаянием утопающего: — Я не могу без вас, я люблю вас, — и закрыла лицо руками.

В тишине, которая показалась ей страшной, она услыхала, как он подошел к ней, и его пальцы отняли ее ладони от пылающего лица. Он поднял ее лицо за подбородок и посмотрел в самую глубину глаз властным взглядом.

— Любишь? — спросил он глухим голосом, — правда? Любишь крепко?

Девушка не отвечала и только дрожала вся в его сильных руках.

— И пойдешь со мной? На мою собачью бесприютную жизнь? От всего отречешься?

— Пойду, Ваня, — истерически крикнула она, и его губы перехватили с ее губ этот болезненный крик и прожгли ее небывалым ощущением сладости и горечи.

Маленькая лампа на столе мигнула и погасла.

Рано утром на двор имения вскочили два экипажа. В первом сидел Михаил Иванович с исправником, во втором — четверо стражников. Они выскочили из экипажей и побежали к флигелю. Стражники забарабанили ножнами шашек в дверь. Дверь открылась, и показался Иван Васильевич.

— Вы Иван Твердовский? — спросил исправник и на утвердительный ответ сказал грубо: — Собирайте вещи, вы арестованы.

— Я уже собрал, — весело ответил управляющий, показывая узелок.

— Тогда садитесь!

— Ладно. Только будьте добры взять и мою жену. Ей деваться некуда. Тоня, иди!

И пред глазами обомлевшего Михаила Ивановича появилась бледная, но спокойная Антонина. Михаил Иванович взвизгнул:

— Негодяй!.. Мерзавец!.. Арестуйте его!.. За бунт и за совращение малолетних.

— Ну, уж это вы, папаша, врете! Она мне жена добровольно. Садись, Тоня!

— Не пущу, — завопил Ткаченко, — господин исправник, не слушайте! Не берите ее! Я не согласен.

— У вас есть документ о венчании? — спросил исправник управляющего.

— Нет.

— Тогда не могу идти против воли отца. Придется вам, барышня, остаться.

— Ну что же? Не отдаешь добром, хуже будет, когда приду за ней, — сказал с угрозой Твердовский и поцеловал помертвевшую Тоню. Потом решительно вскочил в тачанку, стражники сели по бокам, и кони вынесли тачанку за ворота. Антонина вскрикнула и упала на руки исправника.

Глава пятая ДО СВИДАНИЯ, МИЛОСТИВЫЕ ГОСУДАРИ

В уездном городишке, куда стражники привезли Твердовского, его заперли в старинную кордегардию, оставшуюся от александровских времен, приземистое здание желтого цвета с неизбежными белыми колонками по фасаду. Толщина стен кордегардии напоминала крепостные казематы, а узкие окошечки были забраны решетками, с прутьями в большой палец толщиною.

Стражники втолкнули Твердовского в единственную камеру этого места заключения, носившую благозвучное название «вонючки», и удалились. Твердовский огляделся.

В большой, отдававшей душной сыростью комнате с каменным полом, полутемной от маленьких окон, на разбитых вдоль стен нарах сидело и лежало несколько десятков людей. Тут были и крестьяне, арестованные по жалобам помещиков, и бродяги-беспаспортники, «не помнящие родства», и воры «марвихеры», и другая уголовная шпанка.

Десятки глаз устремились на нового постояльца и в молчании разглядывали его.

— Здравствуйте, люди добрые, — сказал Твердовский, снимая фуражку.

Никто не пошевелился на приветствие. Несколько голосов нехотя пробурчали в ответ что-то невнятное. Твердовский подошел к нарам, ища свободного места, где бы он мог положить свой узелок.

Но он не успел этого сделать. Узелок с силой вырвали у него из рук сзади.

Твердовский обернулся и увидел свой узелок в руках у приземистого рыжего детины с низким лбом и тускло глядящими свинцовыми глазками. Это был староста камеры, старый каторжник-убийца Шмач. Он в третий раз бегал с каторги и сейчас, пойманный в уезде, ожидал отправки в губернский централ.

Его огромная сила и слава старого волка делали его царем и богом в этой толпе, большинство которой состояло из мелких воришек и случайно, впервые, попавших в тюремную обстановку людей.

— Отдай узел! — сказал Твердовский, повысив голос и приближаясь к нему. Шмач глухо заржал:

— Вишь какой прыткий. Помалкивай, а не то я тебе салазки загну, так небо с овчину покажется.

— Отдай, говорю!

— А ты возьми попробуй, — продолжал издеваться Шмач. Твердовский протянул руку, Шмач наотмашь ударил по ней, но Твердовский успел захватить его кисть и сжал.

— Ну, пожми, пожми, — проворчал Шмач с улыбкой, — эх ты, фраер малахольный!

Твердовский молча продолжал сжимать руку. На лице Шмача появилось выражение недоумения и недовольства.

— Пусти, — глухо сказал он.

— Отдай узел.

— Пусти, черт, а то кишки выпущу.

Твердовский молча жал. Заинтересованные арестанты окружили ссорящихся. Лицо Шмача побагровело, и губы дернулись болезненной судорогой, но он не хотел осрамить свою репутацию перед камерой. Твердовский жал. В тишине было слышно только, как похрустывали суставы в ладони Шмача, и вдруг из-под ногтей его брызнули тонкие струйки крови, и в ту же минуту раздался отчаянный вопль:

— Пусти!