Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"

   Он высоко поднял большой картон, вымазанный черной “краской, испещренный едва заметными пятнами грязноватых тонов, с неясными очертаниями. Актеры притихли и потянулись к эскизу, на котором внизу была надпись: “Греховный танец. Мой пролог к памфлету Грибоедова “Горе от ума”!”

   — Это что?— спрашивает у художника один из артистов, указывая на пятно непонятных очертаний.

   — Похоть!— без запинки ответил художник.

   — Не похоже,— едва слышно прошептал чей-то голос сзади меня.

   — А это?— спросил другой артист, указывая на другое пятно.

   — Чванство,— без запинки ответил художник.

   — Точь-в-точь,— шепнул тот же голос.

   — А это?

   — Тупость.

   — Как на фотографии! — опять прошептал голос.

   — А это?

   — Чревоугодие и лизоблюдство.

   — Сразу узнал!— шептал голос. Эскизы убрали, и все расселись по местам.

   — Глупо, но талантливо,— пробормотал Чувствов, проходя мимо меня.

   — Выползание блудо-Софьи,— возвестил художник, подымая второй картон.

   Тоже почти сплошная темная краска; посредине длинная узкая щель, полуотворенная дверь, за которой туманный, болотистый, зеленоватый, склизкий тон комнаты “блудо-Софьи”...

   Из щели высовываются две головы — женщины и мужчины: растрепанные, бледные, исступленные, с пьяными, бешеными глазами, с длинными худыми шеями...

   — “И свет, и грусть. Как быстры ночи!” — с отвратительным любительским пафосом пропел художник...

   Ремеслов заволновался и уже потянулся было к другим эскизам, очевидно, чтобы процензуровать их.

   — Тайна! — спокойно заявил художник, положив руку на рисунки.

   — Блудо-страсть фавно-Фамуоова!— торжественно возвестил художник, вынимая новый картон.

   — Ступайте с богом...— комическим таном обратился Чувствов к молодым ученицам, — а мы уж, грешные, останемся.

   — Не понимаем, почему уходить?

   — Совсем и не интересно!

   — Кощунство!— ворчали уходящие блондинки.

   — А что ж, мамаша, вы не уходите?— обратился Чувствов к пожилой, почтенной артистке.

   — Что мне делается! И не то еще видала! — с невозмутимым спокойствием заявила почтенная старуха, выпуская изо рта дым папиросы.

   — Продолжаем...

   Художник вынул и показал нам новый эскиз: сцена Лизы и Фамусова на диване и ряд других рисунков, талантливо написанных, но глупо-тенденциозных, прямолинейных и неприличных...

   В контраст многим темным эскизам, приезд Чацкого был написан в самых светлых тонах. Этот странный эскиз, проникнутый острым чувством красок, вызвал общее внимание и серьезное отношение артистов. Очень сильно, но грубо-тенденциозно был написан эскиз бала и сумасшествия Чацкого. Среди пляшущих полузверей стоял сам “светло-Чацкий” в белом костюме, с разбитой лирой и измятым венком, освещенный сверху лучом. Правой рукой с зажатой в кулаке плетью он замахнулся на окружающую его толпу, точно намереваясь изгнать всех “мрачно-блудных”, как Христос изгнал торговцев-из храма.

   Один из последних эскизов — сцена Лизы с Молчалиньш в четвертом акте —вызвал общий ропот и протест; даже почтенная мамаша не вытерпела и ушла; другие актеры также стали расходиться, ушел и я.

   Что было после, я не знаю. Слышал только, что при выходе из театра художник пел “Со святыми упокой” и “Вечную память”. Повидимому, это пение относилось ко всему театру и к нам, его артистам, устаревшим для нового искусства6.

   Снова во всех углах театра зазвонил звонок. Все собрались в фойе и начали беседу. Ремеслов с большим достоинством занял председательское место, так как Творцов сообщил по телефону, что его выбрали председателем на актерском съезде и что это лишает его возможности бывать в течение (нескольких дней на репетициях.

   На первых беседах, по обычаю театра, слово предоставляется всем желающим. Обыкновенно в эти дни говорят те, которым на спектакле приходится молчать, то есть бессловесные сотрудники. Первым из них выступил наиболее самонадеянный и очень глупый человек, любитель громких слов митингового характера. Он устами Чацкого призывал жестоко бичевать устаревшие устои нашего общества, которые мало изменились со времени прошлого столетия; он умолял артистов позлее осмеять с помощью гениальной сатиры Грибоедова представителей светского общества и бюрократию — злейших врагов обновления человечества. Только в этой благородной задаче он видел оправдание ” общественное значение постановки “Горе от ума” в передовом театре... По мнению говорившего, Чацкий нечто вроде митингового оратора со здоровой глоткой, зычным голосом, свирепым лицом. Цитируя реплики Чацкого, сотрудник гудел басом и сильно работал кулаками в воздухе.

   Следующий оратор говорил почти исключительно о Чаадаеве7. Его речь не имела никакого отношения ни к пьесе, ни к Чацкому, ни к Грибоедову, “и к постановке. Единственный ее смысл заключался в том, что она дала возможность говорившему блеснуть своей эрудицией.

   Третьим — очень скучно, витиевато — говорил один из так называемых “друзей театра”, молодой приват-доцент, известный своими рефератами, которые он читал по разным клубам и кружкам.

   Пользуясь правом председателя, Ремеслов взял слово не в очередь.