Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"

   13 Здесь составителями внесены в текст исправления (в квадратных скобках) по аналогии с теми, которые начал вносить Станиславский в машинописную копию 1937 года. Например, после слов: “Вспомню предлагаемые обстоятельства роли, ее прошлое, настоящее” — им была сделана приписка: “говорил я себе”. Вместо “Аркадий Николаевич перечислил все сцены...” исправлено: “Я стал перечислять все сцены”; вместо “он сосредоточился” — “я сосредоточился” и т. п.

   Повидимому, Станиславский имел в виду при доработке рукописи передать ученику Названову все, что относится к работе над ролью Хлестакова-Это более соответствовало бы практике работы самого Станиславского с учениками по новому методу, исключающему всякий режиссерский показ.

   14 Текст, заключенный в угловые скобки, зачеркнут в рукописи, но восстановлен нами для смысловой связи.

   15 В рукописи имеются зачеркнутые черновые наброски с описанием перечисленных выше кусков второго акта. Приводим некоторые из них, где отмечены новые особенности работы Торцова по изучению роли Хлестакова,

   “— Попробую подойти к тому же выходу совсем с другой стороны. Дело не в хозяине гостиницы, а в том, что мне хочется есть, но откуда взять пищу — не знаю. Не то обращаться за помощью к Осипу, не то самому итти в буфет и поднять там скандал. Я бы на месте Хлестакова тоже испытывал в этот момент большую нерешительность.

   Аркадий Николаевич опять ушел за кулисы. Он долго задержался там, очевидно, обставляя себя новыми предлагаемыми обстоятельствами.

   Наконец он медленно наполовину приотворил дверь и замер в нерешительности. Потом, решив итти в буфет, Аркадий Николаевич резко повернулся спиной к Осипу, подставив ему плечи, чтоб он снял с них шинель, и сказал: “На, возьми!” Потом он стал было затворять дверь, чтоб итти вниз к хозяину, но испугался, сделался тихеньким и скромно вошел в номер, медленно затворив за собою дверь.

   — Пауза затянута,— разбирался Торцов,— много лишнего, надуманного, но кое-что от подлинной правды...

   — Та-а-ак! — процедил он опять глубокомысленно. — Для реального ощущения жизни пьесы пока мне довольно и найденного в этой сцене — со временем все утрамбуется. Иду дальше ко второму эпизоду, который я бы назвал “хочу есть”. Впрочем, и первый эпизод преследует ту же задачу...”

   “Потом он повернулся, долго о чем-то думал, не двигаясь и тихо приговаривая:

   — Та-а-ак! Понима-а-ю! Входная лестница — там (он указал направо, в коридор, откуда только что вышел). Куда же меня потянет?— спрашивал он себя.

   Аркадий Николаевич ничего не делал, только слегка шевелил пальцами, помогая себе соображать. Тем не менее в нем произошла какая-то перемена. Он становился беспомощным; глаза его были, как у провинившегося кролика; выражение лица — не столько сердитое, сколько капризное. Он долго неподвижно стоял, точно оглушенный, ни о чем не думая, устремившись глазами в одну точку, потом, очнувшись, ощупывал ими всю комнату, точно ища чего-то. Меня удивила его артистическая выдержка; удивило и то, что, несмотря на полное бездействие, в нем чувствовалась внутренняя жизнь.

   — Та-а-ак! Понимаю! — проговорил он глубокомысленно. — Дальше, если я устал, то с удовольствием бы лег. Я не привык баловать прислугу, вот я и протягиваю воображаемую тросточку, цилиндр и... жду. Пущин — Осип снял с меня шинель, пошел за цилиндром и тросточкой. Но я увидел пыль на цилиндре и... прежде чем передавать, сам тщательно чищу его, так как это самая для меня дорогая вещь...”.

   “— Я устал, жарко, живот подвело, тошнит. Кроме стула, табуретки с тазом и кровати — ничего нет. Что бы я сделал сейчас на месте Хлестакова? Я бы пошел к кровати и лег. Я так и делаю. Подхожу и вижу, что простыня, одеяло, подушки — все всклокочено.

   Аркадий Николаевич страшно принял это к сердцу и закатил Осипу сцену, пользуясь для этого своими словами.

   — Ой, наштампил! — сказал он, остановясь. После этого он продолжал говорить одними глазами. Это было красноречивее слов.

   Мне показалось, что вся эта сцена вышла более чем нужно истерично. Он сам это признал и тотчас же исправил, повторив эпизод не на сердитости, а на капризе и избалованности. Вышло значительно мягче...”.

   “Аркадий Николаевич долго смотрел на Пущина, приспосабливался, что-то проделывая с собой. Опять глаза провинившегося кролика! Повидимому, он прислушивался к внутренним действенным позывам... что-то хотел сделать от нервности и каприза, но ничего не делал. Настраивал свой голос на строгость.

   — Понимаю,— решил Аркадий Николаевич улыбаясь. Дочувствовав сцену до конца, он объявил:

   — Продолжаю, эпизод третий!

   Торцов не то переживал, не то внутренне прощупывал всю сцену с Осипом и с трактирным слугой, все время зорко ища в себе и кругом то, что может влиять на его действия. Были ли они физические, или психологические? Повидимому, для самого Аркадия Николаевича они казались физическими. По крайней мере сам он как будто бы думал только о них. Он зорко следил за объектом — Пущиным — и приспособлялся к нему.