Собрание сочинений. Т. 9.

Столовая, кухня, даже терраса были полны воспоминаний о матери. Он ощущал ее во всем, в каждой вещи, которая ему попадалась под руку, в привычных мелочах, которых ему не хватало. Это превращалось в манию, но он никогда не говорил о покойнице, стыдливо скрывая свои повседневные муки, непрерывную беседу с мертвой. Он дошел до того, что даже избегал произносить имя матери, чей образ неотступно преследовал его. Можно было подумать, что уже наступило забвение, что он перестал думать о ней, а у него поминутно болезненно сжималось сердце от каких-нибудь воспоминаний. Одна лишь Полина понимала все. Тогда он начинал ей лгать, уверял, что погасил лампу в двенадцать, говорил, что поглощен какой-то работой, а если она продолжала расспрашивать, выходил из себя. Единственным прибежищем была его комната, он поднимался наверх, и там, в этих стенах, где он вырос, чувствовал себя спокойнее, не боясь, что посторонние подсмотрят его тайные муки.

С первых же дней он пытался выходить, возобновить прежние далекие прогулки. Так по крайней мере он убегал от молчания угрюмой служанки, от тяжкого зрелища прикованного к креслу отца, не знающего, чем занять свои руки. Но вскоре у Лазара появилось непреодолимое отвращение к ходьбе, вне дома ему становилось тоскливо, невыносимая тоска довела его до исступления. Его раздражало море, никогда не знающее покоя, упрямые волны, которые два раза в день обрушивались на берег, эта чуждая его страданиям, тупая, бессмысленная сила, которая на протяжении веков обтачивала одни и те же камни и никогда не оплакивала смерти человека. Оно слишком огромное, слишком холодное, и Лазар спешил вернуться домой, запереться в своей комнате, чтобы не чувствовать себя таким ничтожным, таким жалким между необъятной водой и необъятным небом. Единственное место, которое привлекало его, было кладбище, окружавшее церковь; могилы матери здесь не было, но он думал о ней с великой нежностью и ощущал какое-то странное успокоение, невзирая на свой страх перед небытием. Могилы покоились в траве, у стен храма росли тисы, слышалось лишь посвистывание куликов, парящих на морском просторе. Лазар сидел там подолгу, погруженный в забвение, не будучи даже в силах прочитать на плитах полуистершиеся от ливней имена давно умерших.

Если бы еще Лазар верил в загробную жизнь, если бы хоть мог надеяться на свидание с близкими за этой черной стеной. Но и это утешение ему не было дано, он был твердо убежден, что каждый человек, умирая, растворяется в вечности. Его «я» втайне возмущалось, оно протестовало против уничтожения. Какое было бы счастье, если бы там, среди звезд, можно было начать новую жизнь вместе с родными и друзьями. Каким бы сладостным стал конец, если бы это сулило свидание с дорогими ушедшими. Сколько было бы поцелуев при встрече! Какая началась бы безмятежная, новая, бессмертная жизнь! Его возмущала милосердная ложь религий, которые из сострадания к слабым скрывают страшную правду. Нет, смерть это конец всему, никто из наших любимых не воскреснет, это прощанье навсегда. Навсегда! Навсегда! Это страшное слово повергало его в головокружительную пустоту!

Как-то утром, стоя в тени тисов, Лазар увидел аббата Ортера, возившегося в огороде, только низкой стеной отделенном от кладбища. На нем была старая серая блуза, деревянные башмаки; он сам окапывал грядку капусты. Лицо аббата огрубело от суровых морских ветров, шея загорела на солнце, он походил на старого сгорбленного крестьянина, трудившегося на скудной земле. При своем маленьком жалованье, без побочных доходов в этом крохотном, заброшенном приходе он умер бы от голода, если бы не выращивал кое-какие овощи. Свои небольшие средства он тратил на милостыню, жил совсем один, и хотя ему прислуживала девчонка из поселка, часто он сам вынужден был варить себе суп. В довершение всех бед земля на этой скале была бесплодной, ветер уничтожал его овощи, и поистине только крайняя нужда могла заставить человека сражаться с камнями, чтобы выращивать такой жалкий лук. Тем не менее, надевая блузу, аббат прятался, боясь как бы это не вызвало насмешек прихожан. Лазар собрался было уходить, но вдруг увидел, что священник достал из кармана трубку, набил ее, уминая табак большим пальцем, зажег и стал раскуривать, громко причмокивая губами. Едва он с наслаждением сделал несколько затяжек, как заметил молодого человека. Он испуганно вздрогнул, хотел было спрятать трубку, потом рассмеялся и крикнул:

— Ага, вышли погулять… Зайдите, посмотрите мой сад.

Когда Лазар подошел, он шутливо добавил:

— Каково? Накрыли меня врасплох… У меня только это и есть, мой друг, а бога это нисколько не оскорбит.

И он громко запыхтел, лишь изредка вынимая трубку изо рта, чтобы произнести несколько отрывистых слов. Его мысли занимал кюре Вершмона: вот счастливый человек, у него чудесный сад, а земля настоящий чернозем, что угодно будет расти; и видите, какая несправедливость, — он даже грабель в руки не берет. Потом священник стал жаловаться, что картофель вот уже два года подряд не уродился, хотя почва для него вроде подходящая.