Собрание сочинений. Т. 9.

Однако у Полины воспоминание об обиде как-то сгладилось. Она уже давно простила Лазара и готова была протянуть ему обе руки в день, когда он придет с повинной. То было не ревнивое желание восторжествовать, видеть его униженным, она думала только о его благе, даже хотела вернуть ему слово, если он ее разлюбил. Но сомнения терзали ее. Вспоминает ли он еще Луизу? Или, напротив, забыл и снова вернулся к прежней детской любви? Когда она размышляла о том, что лучше отказаться от Лазара, чем сделать его несчастным, все ее существо изнемогало от боли; Полина знала, что у нее хватит на это мужества, но жить без него она не сможет.

Сразу после смерти тетки Полине пришла в голову великодушная мысль: помириться с Луизой. Шанто может написать ей, а она добавит несколько слов, подтвердит, что все забыто. Они так одиноки, им так грустно, что присутствие этой шаловливой, как ребенок, девушки развлечет всех. И, наконец, после всего пережитого, недавнее прошлое казалось очень далеким; Полину мучили также угрызения совести за резкую вспышку, которую она себе позволила. Но всякий раз, когда Полина хотела заговорить об этом с дядей, что-то противилось в ней: Не значит ли это рисковать своим будущим, искушать Лазара и потерять его? Возможно, у Полины хватило бы смелости и гордости подвергнуть Лазара этому испытанию, если бы чувство справедливости не возмущалось в ней. Все можно простить, только не предательство. К тому же разве ее одной недостаточно, чтобы снова вернуть радость в дом? Зачем приглашать чужую, когда она сама до краев переполнена любовью и преданностью? Она не отдавала себе отчета, что в ее самопожертвовании есть гордость, а в ее милосердии — ревность. Сердце ее ликовало, она горячо надеялась быть единственной отрадой близких.

Отныне это стало смыслом ее жизни. Полина старалась изо всех сил, она изощрялась, чтобы вокруг нее все были счастливы. Никогда еще она не проявляла такого мужества, жизнерадостности и доброты. Каждое утро она просыпалась с улыбкой, пытаясь скрыть свои собственные горести, чтобы не усугублять страданий окружающих. Она преодолевала все своей мягкостью и обходительностью, у нее был такой ровный характер, что она обезоруживала злую волю. Крепкая и здоровая, как молодое деревцо, она чувствовала себя теперь прекрасно, а радость, которую она излучала, была лишь отблеском ее здоровья. Она с восторгом встречала каждый новый день, с удовольствием делала сегодня то же, что и вчера, не желая ничего большего, безмятежно ожидая завтрашнего утра. Пусть сумасбродка Вероника с ее вечными причудами ворчит у своей плиты, — новая жизнь изгоняла траур из дома, смех, как в былые времена, оживлял комнаты, разносился веселым эхом по лестнице. Особенно восхищен был этим дядя, ибо печаль всегда тяготила его; даже больной, прикованный к креслу, он не унывал и охотно мурлыкал игривые песенки. Хотя жизнь его превратилась в пытку, он крепко цеплялся за нее с отчаянием калеки, который хочет существовать, несмотря на все страдания. Каждый прожитый день был победой, и ему казалось, что племянница согревает дом, словно яркое солнце, в лучах которого нельзя умереть.

Полину огорчало лишь одно: Лазар не поддавался ее утешениям. Она беспокоилась, видя, как он снова впадает в черную меланхолию. В его скорби о матери таился все усиливающийся страх смерти. Когда время смягчило первый приступ горя, этот страх вернулся, еще усиливаемый боязнью наследственности. Он был глубоко убежден, что тоже умрет от сердца, что скоро наступит трагический конец. Каждую минуту Лазар прислушивался к своим внутренним недугам с таким нервным напряжением, что как бы улавливал ход всего механизма: то мучительные спазмы в желудке, то колики в почках, то боли в печени. Но все перекрывал стук сердца, оно оглушало его, как удары колокола, оно отдавалось везде, даже в копчиках пальцев. Стоило ему положить локоть на стол, как сердце начинало биться в локте; если он опирался затылком на спинку кресла, сердце начинало биться в затылке, если ложился, сердце стучало в ногах, в боку, в животе, и все время это хриплое тиканье отмеривало ему минуты жизни, словно скрипящие часы, у которых кончается завод. Во власти навязчивой идеи он непрерывно изучал свое тело и каждую минуту ждал конца: все органы износятся, распадутся на части, и чудовищно расширенное сердце сильными ударами молота само разрушит этот механизм. Такую жизнь нельзя назвать жизнью: прислушиваться, дрожать, сознавая хрупкость своего организма, ожидая, что любая песчинка вот-вот все уничтожит.