Собрание сочинений. Том 1. Голоса

– Потому что я с вами – всюду! и на земле и в море… И все мы – как пальцы руки. Пятерка Добра.

Смеющиеся Глаза прищурились:

– Вы, значит, Айвазовский будете? Подарите картинку…

ОН прервал:

– Не гадайте, все равно не угадаете, кто кем станет, да это и не вполне известно. Но настоящего футуриста Бурлюка могу показать. – и на Юрашу показывает.

Тому смешно. Имя, будто каша, булькает и кипит.

ГЛАВА 11

Я никогда не рисовала, если не считать многочисленных принцесс, нарисованных мной в детстве. Все из длинных треугольничков. Это корона, это лицо, это платье, это ножки.

А теперь я почему-то знала, что могу нарисовать что угодно. Откуда возникало знание – из меня, да оно всегда было. Оказывается, я всегда умела рисовать, просто не знала об этом. Спасибо ему, вот он Вэвэ, спасибо ему. Он только что сообщил мне об этом и, когда я не вполне поверила, стал настаивать:

– Ты умеешь рисовать. Ты прекрасно умеешь рисовать.

Я провела углем по ватману, уголь шел легко и свободно, оставлял красивый шероховатый штрих. почему-то в голове звучало: «и незаметно стушевался»…

На листе очертилась кудрявая голова, черные брови, ну кого я могла рисовать кроме себя? Я получалась похожей. Резче, уверенней я вела линии углем. Где нужны были тени, я выявляла их большим пальцем, нажимая на уголь с растушевкой по бумаге.

Я была радостна и свободна. Я рисовала себя. Меня рисовало что-то сильнее меня. Я получалась похожей – на себя, на это что-то. Горячие волны силы и радости проходили по мне. Я посмотрела на руки, небольшие, не по-женски широкие, они делали свое дело, как будто всю жизнь только и делали это. В лиловом свете неона.

Я себя нарисовала. Последний штрих. Теперь я могла посмотреть вокруг. Все еще рисовали. Кроме Вэвэ. Ефим сидел какой-то взлохмаченный, остроносый. Меня как ударило. Похож, главное, имя то же – Ефим. У, какой вихревой автопортрет у Аркаши! Да он же настоящий Ван Гог! А Юраша сидел такой же шишкоголовый, отрешенный. Не знаю, каким был Давид Бурлюк, но, кажется, куда более экспрессивным и светским.

– Зовите меня Вэвэ Дягилевым, – вдруг громко произнес гипнотизер.

Я заметила, что он стал как-то мешковатей, грузней, на лице появились небольшие усы. Или показалось.

– Все равно не похож, – строптиво сказала я.

– Я новый Дягилев. А вы – Серебрякова, помолчите, – отрезал Вэвэ Дягилев.

Вот почему я так изящно рисовала! Что-то серебристое отлетало от портрета. У меня такие длинные глаза. Мне всегда нравилось имя Галина.

– Посмотрим наши рисунки, господа великие, – произнес Вэвэ Дягилев.

У Юраши на бумаге закипали сильные грубые и лепились слабые нежные мазки углем, которые складывались в осенний парк. И там кто-то гулял, и, может быть, это были влюбленные.

У Ефима было море. Самая натуральная буря с бревном.

– Чувствую, я Репин, – недоуменно произнес Ефим. – Но только море рисую, как Айвазовский.

Новый Дягилев только пожал плечами, мол, случается.

– Механизм перевоплощения еще не изучен, – сказал в утешение.

– А как же вы? – не утерпела я.

– Самовнушение.

Возразить было нечего.

Аркаша робко и трепетно смотрел на нас.

– Ну как?

Это был один из лучших Ван Гогов, которых я когда-либо видела в музее или на репродукции. Какая-то кричащая глазастая скуластая физиономия – сдвиг. Но видно, что автопортрет. Сейчас за него могли заплатить целое состояние.

– Я возьму ваши рисунки на память, – как будто прочитав мои мысли, сказал Вэвэ Дягилев.

За стеной послышалось шумное дыхание и взревела труба – духовой оркестр. Дверь приоткрылась, и в зал заглянул сталинский маршал Жуков, или это был артист Ульянов и там за стенкой что-то репетировали. Но большие маршальские звезды! Мы переглянулись, по-моему, никто ничего не понял. Вэвэ мне подмигнул.

– Это по вашей части, Лаврентий Павлович, – сказал маршал кому-то в коридоре.

И в студию вкатился живчиком полный бритый грузин небольшого росточка – Берия. Этот цепкий оценивающий взгляд сквозь леденец – пенсне. По-моему, его никто не вспомнил и не узнал, кроме Вэвэ и меня (у меня дед отсидел).

– Репины и Айвазовские нам нужны, – он потрепал по загривку растерянного Ефима. – Но и нашего Ван Гога империалиста-американцам не отдадим, – хлопнул Аркашу по плечу. – Если отдадим, то за большую цену. Не прогадаем. Художники тоже, художники не в последнюю очередь, приглашаем на заседание ЦК. Проходите, проходите все в кинозал. А то неудобно, члены ЦК пришли, ожидают, а художников нет. Манкируют, а?

ГЛАВА 12

У входа в кинозал двое в гимнастерках с петлицами обыскали нас и пожалуйте – пропустили. В темном кинозале – впереди небольшая группа смотрела кино. На экране светился добрейший лохматейший с бородкой. Это была комедия давних сталинских времен «Антон Иванович сердится» с очаровательнейшей Целиковской.

Берия или похожий на него показал нам: садитесь и прошел вперед.

Мы сидели молча. Слева от нас в конце ряда сидела еще пара: девушка, парень, что-то белело и как будто шевелилось там. Лемешев в папахе пел, Целиковская хлопала ресницами, Антон Иванович сердился, картина неуклонно двигалась к концу.