Собрание Сочинений. Том 1. Произведения 1921-1941 годов.

Обратите внимание: я помнил обо всех чертах Ричарда Бертона, которые, не снижая пафоса, мы назовем легендарными: он и людоед-amateur, и сонливый полиглот. Причина ясна: Бертон, герой легенды о Бертоне, — переводчик «Ночей». Мне однажды приходило в голову, что основное различие между поэзией и прозой заключается в совершенно разной читательской вовлеченности: первая предусматривает сосредоточенность, неприемлемую для последней. Нечто подобное происходит с сочинениями Бертона: он обладает авторитетом первооткрывателя, с которым не мог соперничать ни один арабист. С ним связывают притягательность запретного. Речь идет о единственном издании, ограниченном тысячей экземпляров и предназначенном для тысячи подписчиков «Burton Club»[249] с запрещением перепечатки под страхом суда. (В переиздании Леонарда С. Смайзерса^{430} «изъяты определенные места, отличающиеся дурным вкусом, об отсутствии которых никто не пожалеет»; представительная подборка Беннета Серфа^{431} — претендующая на полноту — составлена на основе этого вычищенного текста.) Рискну предложить гиперболу: путешествовать по книге «Тысяча и одна ночь» в интерпретации сэра Ричарда Бертона так же невероятно, как и путешествовать по книге, «переведенной непосредственно с арабского и прокомментированной» Синдбадом Мореходом.

Проблемы, разрешенные Бертоном, перечислить невозможно, однако ради удобства их можно свести к трем: оправдать и утвердить свою репутацию арабиста; решительно отойти от Лейна; заинтересовать британских джентльменов девятнадцатого века письменным переводом устных мусульманских сказок тринадцатого века. Первое из этих намерений было, наверно, несовместимо с третьим; второе привело его к серьезной ошибке, к освещению которой я перехожу. В «Тысяче и одной ночи» насчитываются сотни двустиший и песен; Лейн (неспособный лгать ни в чем, кроме того, что относится к плоти) очень точно перевел их удобной прозой. Бертон был поэт: в 1880 году он опубликовал «Касыды», эволюционистскую рапсодию, которую леди Бертон всегда ставила выше «Рубайят» Фитцджеральда^{432}… «Прозаическое» решение соперника не могло его не возмутить, и он вознамерился перевести английским стихом — попытка, заранее обреченная на неудачу, так как она противоречила его собственной установке на полную дословность. Кроме всего прочего, слух это оскорбляло не меньше, чем логику. Не исключено, что это четверостишие — одно из лучших, им переведенных:

A night whose stars refused to run their course,
A night of those which never seem outworn:
Like Resurrection-day, of longsome length
To him that watched and waited for the morn[250]

.

Очень возможно, что наихудшее — вот это:

A sun on wand in knoll of sand she showed,
Glad in her cramoisy-hued chemisette:
Of her lips’ honey-dew she gave me drink
And with her rosy cheeks quencht fire she set[251]

.