Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

Темные, шершавые от застарелых мозолей руки бергалов отдавали золото в жадные руки рудничных начальников, а от них шло оно, окруженное пушками и свирепой казачьей стражей, в главную контору Колывано-Воскресенских заводов. Там оседала часть золота, чтобы начальникам барнаульским проигрывать сотни целковеньких в бостон, носить тонкое заграничное сукно, женам их ходить в шелках и кружевах и чесать сытые языки острой сплетней заводского «света». Назначение же золота окончательное: Северная Пальмира — Петербург, столица Российской империи.

Как верный раб ее, маркшейдер Фаддей Гуляев жил на пригорочке, в чистеньком белом домике с красной железной крышей, теплом и светлом, как фонарь. При домике садик с сиренью и беседкой. В светлых оконцах за накрахмаленными занавесочками в нарядных клетках пели, щебетали щеглы и канарейки, любимцы румяной и очень моложавой жены Гуляева.

Рядом с домиком белый павильон в три комнатки для приезжающего начальства. И павильон и домик окружены высокой решеткой, и всегда тут стража.

Кругом же на руднике грязь, вонь, сырость. Если с цветущих предгорий посмотреть на полуразвалившиеся бараки с обомшелыми гнилыми крышами, то походили они на огромных пятнистых жаб или каракатиц, прижавшихся к земле.

Стояли бараки в глинистой котловине, где грязь никогда не просыхала. Только на холмике стояли колья для котелков и было сухо. Здесь рудокопы грелись вечерами и варили себе пищу.

Курослепов рудник почти весь был из «ссылошных»; приписных в нем было немного.

«Ссылошные» были со всех концов государства Российского: владимирцы, рязанцы, туляки, орловцы, московские, уральцы с необозримых шуваловских и демидовских земель, украинцы, татары, крымчаки — разноречивый, разнобытный народ, что в жесткую, глумливую охапку схватила жизнь и бросила в глухое это горное гнездо, где ищут золото.

За что они попали сюда? Много было их, «бунтовщиков» с дворянских мануфактур. Было тут много и беглых солдат, «начальству грубиянов», битых плетьми у столба за «перебежку к Емельке». Были крестьяне из уральских деревень, что повинны были в «хлебе-соли Емельке», были башкиры из Оренбургских степей. Екатерининские генералы, «Емелькины победители», редкого башкира оставили без уродства: у кого повырваны ноздри, у кого ухо отрезано, у кого край носа, чтоб помнил башкир до смерти и «каялся».

Но «каялись» плохо. Рваные, грязные, полуголодные, всегда чем-нибудь больные, с вечными шрамами от каленого железа, с полосами рубцов от плетей на рано сгорбленных спинах, люди с изуродованными лицами, забытые жизнью и законом, каторжники-варнаки, они не могли забыть того, что привело их сюда, на рудники Курослеповой горы. Они жили с неумолкающим проклятием в мыслях и на языке.

Летом, когда на Алтайских горах не воздух, а мед, под золотым солнцем на рудник посылали только солдат рудничной стражи — ведь нельзя было зашить глаза «ссылошному», чтобы не видел он дальних просторов гор; не натолкаешь ему в уши камней, чтобы не слышал он птичьего гама с нетронутых еще лопатами цветущих склонов. День и ночь на руднике солдаты сторожили порядок и «работ преуспеяние», а, говоря проще, смотрели за рудокопами, чтобы не бегали. Но рудокопы бегали в горы и на Бухтарму, обманывая даже свирепое бдение стражи. В погоне частенько участвовал и сам маркшейдер Фаддей Гуляев и называл это «охотой на человечину». Иногда казацкие разъезды с форпостов ворочали беглеца вспять в ужасные постылые места, и сам беглец плутал, не зная извилистых горных дорог, где-нибудь вокруг да около ненавистного рудника. Погоня тогда «охотилась» недолго, чтобы с торжеством притащить назад беглеца, связанного, дрожащего в неистовом ознобе. Пойманному — плети, а после плетей далеко не всякий долго протянет. Но горное приволье, легкая жизнь на Бухтарме манили неодолимо, притупляя страх.

Ныне с весны рудокопы особенно были недовольны и ссорились с солдатами.

— Пошто эко множество вас сюды нагнали?

Солдатня с форпостов привыкла видеть ненависть к зеленому мундиру и штыку, но здесь, на Курослеповом руднике, ненависть рудокопов проявлялась так обнаженно и яростно, что даже видавшие всякое солдаты смущались.

Ныне много всяких новых строгостей ввели на руднике с весны, когда вернулся маркшейдер из Барнаула, сердитый и испуганный приказами и инструкциями главной конторы, «чтобы беглых не водилось, ибо бегство работных людей размеры грозного урона год от году принимает».

День в руднике начинался в одно время с рокотом и пересвистом птиц навстречу солнцу.

Возле бараков ходили надсмотрщики и, оглушительно стуча палкой в стены, орали:

— Вставай, вста-вай! Котлы кипяти, кашу вари, за работу принимайся! Не разлеживайся!

Работали с передыхом на обед, торопливо хлебали кашу, уху чебачью, и снова работали до тех пор, пока маркшейдер, поглядев на тускнеющее бурое небо, не крикнет лениво:

— Ну, варнаки, кончай, што ли!