Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

И вдруг эта улица исчезла. «Вдруг» — это степень выражения чувств. Новый забор, шершавый и веселый, окружил плотным кольцом низкорослые рыночные дома, дворы, похожие на ямы, ларьки, кладовые. Из-за забора доносились глухие тяжелые стуки — охотнорядские дома ломали. Я взглянула вверх. Длинный чернявый парень, в старой кубанке с выцветшей макушкой, стоя на развалинах, целился ломом в обломок какой-то грязной, давно не беленной стены.

— И-их, ребятки-и! — зычно пропел он молодым грудным басом и ловко всадил лом в стену. Темнорозовые кирпичи вместе с сухой дранкой лопнувшей штукатурки рухнули вниз.

— И-их! — опять крикнул парень, и новая груда старого кирпича, цемента и щепок упала вниз. Белесая густая пыль летела чернявому прямо в лицо, оседала на его серой кубанке, а он, жмурясь и отплевываясь, разрушал весело и споро, — обломок словно растаял у меня на глазах.

Но я еще хотела наслаждаться этим зрелищем и посмотрела в щель. Да, Охотный ряд лежал предо мной в прахе и уничижении. Признаюсь: прежде всего я почувствовала, что за меня отомстили, — вот-де у меня против тебя, улица, старый «зуб», и вот тебя нет, и я торжествую, да!.. О, тонкий и хрупкий корень роста, корень первой ненависти, обид и познания, тяжести и ответственности того, что зовется жизнью. При пересадке взрослого растения среди сплетений корней можно отыскать тот основной корень, от которого зачался рост. Сила корня уже пошла вверх, в ствол, прямой и крепкий, в листья, в молодые побеги и потому самый крайний конец его бледен, тонок, почти как волос. Если его даже оборвать, дерево потери его не ощутит: корень этот уже не единственный, как было когда-то, а живет в содружестве с целой сетью разветвлений. Так и я: посмеявшись, отбросила в сторону этот тонкий корешок детской обиды, когда-то с такой силой переполнявший меня. Но она не только мучила меня, а кое в чем даже помогала мне: не она ли напомнила мне о том, что город, улицы действуют на существо наше с такой властительной, очаровывающей или отталкивающей силой, что только солнце, воздух и ветер могут соперничать с ней.

Мне вспомнился знакомец студенческих моих дней, старый путиловец, сосед в «общем» коридоре старого питерского дома.

— Не лежит душа моя к Невскому проспекту, — говаривал путиловец, хмуря лохматые сизые брови. — То ли дело Васильевский остров, Шестнадцатая линия или тебе Малый проспект, — тут дома и заборы под стать нашей жизни. А Невский — то не про нас прописано, там нашего брата только еще вольготнее за шиворот хватать.

В праздник путиловец снимал со стены облезлую гитару. Пристукивая каблуками, он выходил в тесный, «общий» коридор серой петербургской квартиры. Он плавно шевелил широкими плечами, лихо щипал старые расстроенные струны и еще звучным баском молодцевато напевал прибаутки, побаски, и песни, свадебные, игровые, дорожные. Одну он особенно любил:

Палочка-путляночка,
Сума-перемет,
Уж где наша не бывала,
Уж где наша не страдала,
Все равно наша возьмет!
Мы ребята молодые,
Ходоки мы удалые,
Хоть и пуля в нас пальнет.
Все равно наша возьмет!

Напевшись до устали, он с большим достоинством извинялся перед каждой соседской дверью.

— Прошу зла на меня не иметь, — сами знаете, душе излиться негде: хороша улица — Невский, только для нашего брата зубаста…

На тему о Невском проспекте мне с моим соседом подробнее поговорить не удалось, но чувства его я представляла без особого труда — по сходству.

До сих пор помнится мне горячий золотой полдень «бабьего лета». В толпе полуденная жара ощущается еще сильнее, но уходить домой не хочется — так великолепны эта зелень и цветы за высокой новешенькой решеткой, белой, узорной, как кружево. Еще никогда не виданные в нашем городе лавровые маленькие деревца, круглые, как мячи, гордо стоят в дубовых кадках вокруг фонтана, бьющего из колчана мраморного пузатого амура. Сквозь эту подвижную алмазную сетку виден дом, который мне, подростку, напоминает маленькие уединенные дворцы королевских фавориток из романов Александра Дюма. Две широкие пологие лестницы спускаются в сад, охраняемые с обеих сторон статуями, голыми, чистыми и строгими, как судьи. Среди этих беломраморных тел я узнаю Венеру, царственно и стыдливо прикрывающую рукой несравненную грудь, стремительную Диану-охотницу с убитым козленком за прекрасными плечами, легконогую Психею с пленительным пучком растрепавшихся волос на затылке и крылышками за спиной; я узнаю величавую Мельпомену с маской в опущенной руке и Терпсихору, застывшую в восторженном прыжке. Кажется, вот-вот сбегут они вниз, под прохладные струи фонтана, и неутомимая богиня танца легче серны пронесется первая.