Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций

Лишь в Париже импрессия – самозащита художника: от буржуазии; то, от чего кричал Герцен, Мане отразил своей новой системой очков; и Золя и Бодлер восхищались Мане; защищали глаза, чтоб не видеть, сжимая ресницы до искры из глаз; и слагалась из игол реснитчатых – новая улица; пересеченьем ресниц защитился и я от ее разъедающей пестрости; пересекая цилиндры, вуалетки, цветистые перья и трости, себе говорил: «Ренуар»; а когда на меня с разблиставшейся сцены кидались рои голых тел из порхающих газовых дымов, – я видел Дегаза.

Искусство из подлости здесь подымало меня, но не Лувром, – французскими импрессионистами; понял: в Париже великая школа они.

Жан Жорес

Погуляв, поработав, к двенадцати я опускался в укромную зальцу коричневых колеров, как и ковры, – коридориков, лестницы; посередине стоял общий стол; вдоль окошек – отдельные столики; их занимали: хозяин-вдовец с взрослой дочкой; он был с добротцой, без «политик»; весьма уважал социалистов и руку жал парочке бледных кюре, столовавшихся здесь; как летучие мыши, влетали они в своих черных сутанах и в шляпах с полями; шушукали о конфискации Комбом церковных имуществ; держались отдельно, но кланялись вежливо; столик в углу занимал сумасшедший рантье с миловидной женою; пыталась со мною кокетничать: бедная.

Общий же стол пустовал: три прибора; на нем размещались: месье Мародон, иллюстратор романов, ходивший обедать и завтракать; мы – познакомились; я посетил его; рядом садилась приятная барышня, русская немка из Риги; мы с ней по-французски общались; меж блюдами я перелистывал «Юманите»[121].

И соседка спросила меня:

– «Почему вы читаете эту газету?»

– «Она симпатичней других мне».

– «Вы чтите Жореса?»

– «О да!»

Тут хозяин, смеясь, просиял; а соседка кивнула:

– «А знаете? Он же ведь завтракал с нами последние месяцы после того, как жена его в Тарн из Парижа уехала; месье Жорес живет рядом; оставшись один, стал ходить сюда завтракать – перед Палатой; недавно уехал он в Тарн».

– «Он вернулся, – кивнул нам хозяин, – он будет здесь завтракать: завтра».

– «Везет вам, – смеялась соседка, – о, это такой человек!.. Впрочем, сами увидите».

– «Месье Жорес, – о!» – хозяин, махая руками, давился почтеньем.

Не видя Толстого, младенцем я знал, что бессмертен он; сфера бессмертия определялась, как функции: есть – вестовой, понятой, даже городовой; есть – «толст'oй» в каждом городе; вдруг появился в квартире у нас бородатый старик; и тогда мне открылось: он есть Лев Толстой, знаменитый писатель.

Из детства мне вырос Жорес; он – оратор; а позже открылось мне: он – социалист; но он – стопятидесятилетний старик, современник Руссо, Робеспьера, Сен-Жюста, которых Танеев чтил; умерли эти; Жорес же – живехонек; перемешались в мозгу: социализм, революция, книга о ней, сочиненная Жаном Жоресом; поздней, разбираясь в газетах, я видел: Жорес, Клемансо, – телеграммы Парижа; и ныне кричали столбцы: Клемансо, Жан Жорес. Клемансо стал главою правительства; схватки с Жоресом его потрясали Париж; все бежали в Палату: их слушать; Жорес брал атаками, а Клемансо фехтовался софизмами.

Как, – Жан Жорес, – детский миф, – сядет завтракать рядом? И я испугался: увидеть его на трибуне – одно; сидеть рядом – другое; трибуна ему, что – рука: он хватает ей тысячи; просто услышать «бонжур» от него, это ж – ухо подставить под пушку, которую слышишь с дистанции; страшно сесть рядом с салфеткой подвязанной пушкой.

Уж я привыкал к знаменитостям: в литературе; ведь, точно орешками, щелкаешь с ними; а этот предложит – кокос разгрызать; с литераторами интересно болтать; но я их забывал уважать; уваженье к Жоресу меня подавляло.

Оратор в Жоресе внезапно возник; он до этого преподавал философию в Тарне; но в первой же речи сказался гигантский ораторский дар; из профессора вылез политик; и вот депутатом от Тарна явился в Париж он; и стал здесь вождем социалистов.

С волненьем спустился я к завтраку; стол: рядом с барышней, моей соседкою, – новый, четвертый прибор:

«Ей-то, ей каково сидеть рядом; я – спрятан за нею».

Стараясь соседкой укрыться, я сел; уже подали первое блюдо; уже два кюре, прошмыгнувши под окнами, тихо влетевши, уселись под окнами.

– «Месье Жорес!» – показала соседка в окно.

Там черным пятном промелькнули: на лоб переехавший с очень большой головы котелочек, кусок желто-карей, густой бороды; шея толстая, вжатая в спину; на ней за сюртук зацепившийся ворот пальто; пук газет оттопырил карман; зачесавшая зонтиком воздух рука промахала. Широкий, дородный, короткий, пререзво пронесся он махами рук, уподобясь гамену, а не знаменитости; эдаким мячиком прыгает разве один математик, бормочущий вслух вычисленья: под мордою лошади; и – что-то милое, давнее, в памяти всплыло:

– «Отец».

Я не видел ни в ком повторения жестов, какими отец, – тоже крепкий, широкий, короткий, – прохожих смешил на Арбате; Жорес вызвал образ отца; как отец, он скосил котелок; как отец, вырываясь из рук, подававших пальто, зацепил воротник за сюртучную складочку; и, как отец, чесал зонтиком воздух.