Собрание сочинений (Том 2)

Зоя большая, оказывается, не забегала со вчерашнего дня, ее с утра не было дома. Так она и не пришла, Севастьянов и Зойка маленькая сидели вдвоем. Тихий тянулся вечер, Зойка была не в духе, мерно шумело по крыше, разговор не клеился. Севастьянов у шкафа листал книжки и думал, что ему еще шагать в Балобановку... Зойка сказала, возвращаясь к разговору о самоубийстве:

- Все-таки это слабодушие.

Севастьянов вспомнил руку на асфальте и сказал:

- Кто его знает. Трудно без работы... Очень ей, значит, стало невмоготу.

Потом он добавил:

- Вот, будет мировая революция - все наладится.

- Да! Да! - сказала Зойка.

Горбун вскоре после того поступил на работу, завхозом в клуб совторгслужащих.

15

Дождь переходит в снег, снег валит крупно и густо, как на рождественской открытке, непрерывно падающей сверкающей сеткой заслоняет фонари, ложится толстой гусеницей на резко освещенную цветастую вывеску "Нерыдая".

"Яблочко" ухает из глубин "Нерыдая".

Две женщины под фонарем, пряча лица в воротники, выбивают каблуками дробь.

- Хорошенький, погреться не мешает, - хриплой скороговоркой говорит одна, когда Севастьянов проходит мимо. - Мы уважаем шенпанское, но могем простую водку, если у вас финансы поют романсы.

Другая перебивает:

- Сказилась, какие у него финансы!

- Да на водку много ли надо! - простуженно кричит первая вслед Севастьянову. - Хорошенький, пошли в "Нерыдай"!

Это он шел из редакции с совещания.

Он тогда только что поступил в "Серп и молот".

У него не было на трамвай, а постоянный билет ему еще не выдали, а попросить у кого-нибудь денег в долг он постеснялся.

...На совещании были сотрудники и рабкоры. Из типографии - из красного уголка - в кабинет Дробышева снесли скамейки. Дробышев делал доклад о задачах большевистской печати. Вдруг погас свет. Один из рабкоров поднялся и, светя себе зажигалкой, пошел смотреть пробки. Оказалось авария на станции. Дробышев говорил в темноте. Молчаливо попыхивали папиросные огоньки. Потом внесли керосиновую лампу. К концу доклада электричество опять зажглось.

...Вадим Железный написал отчет об этом совещании. Он там написал: "Рабкоры вошли и поклали шапки на стол".

Акопян выправил: "положили шапки на стол".

- Не подсовывайте мне ваши вываренные в супе слова, - сказал Железный.

- "Поклали" - неграмотно, - сказал Акопян.

- "Поклали шапки" - это экспрессия, масса, мускул, акт! - сказал Железный. - Вы полагаете - в слове все исчерпывается его грамотностью?

- В трамваях висит объявление, - сказал Акопян со своим мягким акцентом, - напечатанное, кстати, у нас в типографии: "Детей становить на скамейку ногами воспрещается". Может быть, вам нравится слово "становить"?

- А конечно, потому что в нем образ! - воскликнул Железный. - Ставят клизму, как вы не понимаете, черт вас возьми! Слово "ставить" тут немыслимо даже ритмически. "Детей ставить на скамейку ногами"... Слышите?! Фраза кособочится, у нее заплетается язык! Это объявление набирал лингвист, умница! И разве не восхитительно "становить ногами", как будто можно становить и головой, разве в этом не эпоха?

- Рабочая газета ищет эпоху в других ее проявлениях, - сказал Акопян спокойным голосом, но очень категорически.

Севастьянов ходил по вьюжным улицам, ходил по большим заводам и маленьким мастерским, набирая полные ботинки снега, и думал: что за штука такая - слово, в Поэтическом цехе сражались из-за слов и в редакции сражаются, и как может быть в слове эпоха, и как это фраза кособочится, и кто же прав - заносчивый Железный или добрый спокойный Акопян.

Он уважал Акопяна, но то, что говорил Железный, ему тоже очень нравилось.

Ему казалось, что и он, Севастьянов, ощущает в каких-то словах силу (мускул) и напор (массу?), а какие-то и ему представляются словно бы действительно - вываренными в супе... Он уже - еле-еле - чувствовал и предчувствовал кое-что, хотя еще много лет и вьюг лежало между ним и его первой книгой.

...Все они выросли, кому исполнилось семнадцать, а кому и восемнадцать. Они считали себя взрослыми, и взрослые не считали их детьми. Спирька Савчук уже брился. У Семки Городницкого окончательно окреп его утробный бас, выработанный посредством многолетних упражнений; он этим басом шикарно спорил с попами на диспутах. Ванька Яковенко поступил на плужной завод и быстро стал выдвигаться - его выбрали в бюро ячейки и сразу в секретари, он стал очень деловым, подружился с Югаем и Женей Смирновой, а от старой компании отдалялся.

Сильнее всех изменилась большая Зоя. Прежде такая тихая, задумчиво-созерцательная, она становилась шумной, полюбила веселье и шутки, полюбила, чтоб парни за нею ходили гурьбой. Парни ходили гурьбой, а ей все было мало, она хотела еще и еще знакомств и побед. Беспричинное раздражение прорывалось у нее, смех стал нервным, глаза вспыхивали неспокойно. И по разным вопросам они все чаще спорили с Зойкой маленькой.

Раз Севастьянов случайно услышал, как они спорили о любви.

- Он меня обожает! - говорила большая грудным, таинственно пониженным голосом. - Разве ты не видишь - он для меня что хочешь сделает!