Севастьянов как-то спросил Кушлю - что за хутор и не знает ли он, Кушля, Марию Петриченко, поскольку сам он тамошний. Никаких Петриченок Кушля не знал.
- Приезжая, - сказал он, - либо какая-нибудь наша дивчина взяла приезжего в приймаки...
Про хутор же Погорелый выразился, что, невзирая на его такое сиротское название, это есть самое вредное контрреволюционное гнездо на всем земном шаре.
О Петриченко упоминал однажды Дробышев на рабкоровском собрании хвалил за то, что пишет серьезно и принципиально.
Деревне "Серп и молот" уделял не много места, больше занимался городом. Для деревни предназначалась газета "Советский хлебороб", в которой Дробышев обещал Кушле должность разъездного корреспондента; она должна была выходить с нового хозяйственного года*. Петриченко писала часто, но большая часть ее заметок оставалась в серых папках отдела "Сельская жизнь".
_______________
* Хозяйственный год начинался 1 октября.
В одно утро Севастьянов пришел в редакцию - там все говорили о Петриченко, об ее письме. Оно было получено, оказывается, еще вчера, а эти моржи в "Сельской жизни" вскрыли только сегодня... Севастьянову дали прочесть. Начиналось письмо обыкновенно: "Здравствуйте, дорогая редакция! Пишет вам Петриченко Мария с хутора Погорелого". А дальше на нескольких листах, вырванных из старой бухгалтерской книги, с голубыми и красными линейками и жирно напечатанными словами "Дебет" и "Кредит", Петриченко в прозе и в стихах прощалась "со всеми уважаемыми сотрудниками", желала им дождаться полного коммунистического счастья и жалобилась горько, что в молодых годах, имея малых детей, "ничего не успевши повидать на нашем красном свете", должна она расстаться с жизнью и общественной работой через врагов советской власти. В конце - просьба устроить детей после ее смерти "куда хочете, абы не пришлось им на моих же убийц батрачить". Письмо было литературное и в то же время искреннее. Писал человек тщательно, но в расстройстве, в предвидении беды. Некоторые усомнились, говорили: "Нервы, кто-то ее пугнул, она и запсиховала". Но большинство поняло смысл письма правильно: покуда здесь в редакции заметки Петриченко регистрировали, почитывали, похваливали, кое-что печатали, кое-что мариновали, сдавали в набор, пускали в котел, - на хуторе Погорелом, в степных кукурузных, подсолнечных джунглях, у Марии Петриченко с разоблаченными ею врагами дошло до черты, вопрос стал ребром: кто кого.
Акопян, узнав, что письмо пустили по рукам и таскают из комнаты в комнату, забрал его и запер. По его распоряжению из папок срочно выбирали неопубликованные заметки Петриченко и несли к нему, и он их читал. Всегда выдержанный и вежливый, он при всех сказал заведующему "Сельской жизнью", акцентируя от волнения и сверкая черными глазами:
- Чем бы эта история ни кончилась, тебя в редакции не будет, или я не Акопян!
Почему-то после этих слов даже легкодумам, даже сомневающимся стала до конца ясной трагедийная правда письма. В редакции стихло, каждый уткнулся в свою работу. Совсем замерла, невидимой и неслышимой стала "Сельская жизнь" - грубый, толстый, губастый парень с маленьким пенсне на большом красном лице; Коля Игумнов про него говорил, что Харлампиев врет, будто он сын сельского учителя, на самом деле он сын лавочника, Коля Игумнов это чувствует как художник.
Пришел Дробышев, они заперлись с Акопяном и Харлампиевым. Потом вдруг вызвали Севастьянова. Едва он переступил порог, Дробышев спросил:
- Вы работали с Кушлей, вы хорошо его знаете?
- Хорошо, - ответил Севастьянов.
- Толковый товарищ? Если послать его на этот самый хутор Погорелый сумеет выяснить обстановку?
- Безусловно. Тем более что он оттуда родом.
- Вот-вот, из Маргаритовки, - сказал Дробышев, глянув в лежащий перед ним листок. - У нас впечатление - боевой товарищ, вы как считаете?
- Боевой, - подтвердил Севастьянов.
Харлампиева в кабинете уже не было. Сидел Акопян, Дробышев стоял за своим столом, держа руку на вилке телефонного аппарата.
- Осветить не сможет как следует, - сказал Акопян. - Пишет плохо.
- А вы помогите, напишите хорошо, - возразил Дробышев. - Главное, должен быть человек, чтоб быстро разобрался в отношениях и мобилизовал местные силы. С классовым чутьем должен быть человек, - заключил он и снял трубку с вилки...
- ...Уж везет, так везет! - сказал Кушля Севастьянову. - Дорогой товарищ, я, как тебе известно, ни в бога, ни в черта, ни, понимаешь, в святых угодников... Но что ты скажешь в данном конкретном случае? Скажешь - судьба. Не скажешь, нет? И ведь верно: нам, марксистам, не подобает это говорить. Верно: стечение обстоятельств. А я Ксане сказал по-простецки: судьба! Ехать, сказал, тебе в Маргаритовку, и никаких гвоздей, видишь же - помимо нас с тобой так сложилось, что я имею возможность лично отвезть тебя и устроить. От двоюродного брата Романа до сих пор ответа нет. У нас там по два года чешутся, пока соберутся письмо написать. Ладно. Нехай они чешутся, а мы вот они с Ксаней.
Он был совершенно удовлетворен: его признали, позвали, поручили ему важное дело.