Собрание сочинений (Том 2)

Так начинал Степан Борташевич. Радостно ему в те дни работалось, легко дышалось... Когда его назначили в контору богатого всесоюзного треста, он не испугался: что ж, и там буду так же работать, войдя в курс; с завода только жаль уходить... Но уж очень тут все внушительно. Ишь ты, как бывший управляющий поставил дело: верно, так и требуется, недаром его перевели с повышением в Москву... Один главный бухгалтер чего стоит: виски седые, говорит бархатным голосом, осанка - прямо тебе Наркоминдел, а не торговая контора. "Надо будет и мне держаться внушительно, - подумал Степан, - чтобы не нарушать общую картину. Назначила партия на такую должность - понимай, приноравливайся к обстоятельствам..." Вошел посетитель: модные куцые брючки, ботинки с длинными носами, рант прошит золотистым шелком, бритое лицо осыпано розовой пудрой... "Костюм новый придется купить. Не умею я этого ничего..." И он еще раз пожалел о своем стареньком уютном заводе, где все было просто, как дома, где женщины в конторе так же повязывались красными платочками, как и работницы в цехах, и звали его "Степа". И если он чихал, они кричали из-за фанерной перегородки: "Будь здоров!"

В кабинет вошла Надя: принесла бумаги на подпись. Она говорила с новым управляющим почтительно и в то же время сочувственно, как будто он попал в затруднительное положение и нуждался в деликатной поддержке. На ней было темное строгое платье, серебристые чулки обливали высоко открытые ноги. На губах лучшей, высококачественной помадой было нарисовано томное сердечко. Борташевич сидел перед нею в своей полинялой косоворотке и мятом пиджаке, сурово насупясь: он боялся уронить себя, пролетария, перед этой конторской барышней, которая, судя по ее рукам, настоящей работы не пробовала. Но барышня стояла скромно и видом своим как бы говорила: "В обиду не дамся, но место свое знаю, будьте покойны". Уходя, сказала дружелюбно:

- Если вам что-нибудь понадобится, Степан Андреич, - вот звонок, позвоните, это звонок ко мне.

"Нет, она ничего себе", - подумал он, глядя, как она идет на своих высоких каблуках, мягко и пружинисто ступая по ковру и позвякивая маленькой связкой ключей, надетой на палец.

А скоро она стала ему очень нужной: помощница, которой вполне можно довериться. Она тактично помогала ему освоиться на новом месте, разобраться в незнакомой номенклатуре и понятиях. Держала его бумаги в образцовом порядке, напоминала по утрам, какие дела предстоят ему сегодня. Не раз выручала его из трудного положения: когда являлся неприятный ему посетитель (она умела с первого взгляда отличать таких посетителей), Надя отрывалась от машинки и спешила на помощь неотесанному управляющему; и если Борташевич начинал повышать голос, Надя ловко включалась в разговор и настраивала его на правильный тон. Увидев, что Борташевич ей доверился, она занялась его манерами: "Вы умеете так прекрасно держаться... Вас уважают за ум... Для чего же ругаться, да еще кулаком стучать? Он весь бледный сидел..."

- Так ведь сволочь! - возражал Борташевич, прижимая к груди тощие кулаки. - Вы же слышали - так и юлит, чтобы объегорить государство... Частник, гад!

- Во-первых, частников допустила советская власть - значит, есть от них какая-то польза?

- Вы, Надя, не понимаете: это тактический ход партии. Частник существует временно.

- Но все-таки с разрешения существует, правда?

- Все равно, нэпман мне не товарищ!

- Кто же спорит, конечно не товарищ, но он к вам по делу пришел в учреждение. А вы его обругали по-уличному... И, во-первых, хоть нэпман, но образованный человек. Напишет жалобу, очень приятно...

Нарисованный рот шевелился, как красный цветок; струи парфюмерных ароматов лились на Борташевича - он слушал и думал: "Черт его дери, а ведь верно, раз уж приходится иметь дело с нэпачами, надо личные антипатии спрятать в карман и держаться культурно..."

С двенадцати до часу в конторе был перерыв на завтрак. Надя входила без звонка, стелила на письменном столе белоснежную салфетку, принесенную из дому; за Надей уборщица несла на подносе чай и бутерброды. "Жидкий чай, - строго говорила Надя, - подайте другой". Борташевич пил и думал: "Хорошо иметь возле себя такого человека..." Он рос сиротой, в теткиной семье, в бедности; никто никогда его не нежил; и сейчас у него салфеток не водилось, они с женой обедали и ужинали в столовой, занимались в читальне, дома бывали мало. Надя опять появлялась, прибирала на столе и спрашивала: "Больше ничего не нужно? Я могу пойти в кафе?" - как будто она была раба, а он владыка, который мог запретить ей завтракать в положенный по закону час.

Борташевичу нравилось, что она так ставит вопрос. Когда интеллигентная и красивая девушка добровольно признает твою власть над нею, ты поднимаешься в собственных глазах. И это не подхалимство: со всеми другими она независима и официальна, даже с московским начальством, приезжающим для обследований и инструктажа. Очевидно, что-то в нем, Борташевиче, есть особенное...