А Надежда Петровна с помощью Марго пустила по городу слух, что получила после отца наследство - бриллианты, принадлежавшие еще ее матери; и стала открыто носить кулон и кольца, которые через Марго купила во время войны и боялась надевать.
Она вообще мастерица была придумывать, как тратить деньги, чтобы их широкий образ жизни не вызывал подозрений.
Все же, видимо, она в конце концов зарвалась. Какие-то пошли шепоты. Борташевич отдал под суд группу работников. Громоотвод - судебный процесс - помог. Молния не ударила. Но спать Борташевич перестал: шепоты не прекращались, они возникали то тут, то там. А Борташевич знал, что, когда шепчут внизу, в массах, - это страшнее шумного начальственного гнева: из шепотов рождаются грозы и обвалы.
В последнее время шепоты участились...
Лично ему никто ничего не говорил, ничто не изменилось в отношении к нему товарищей, но он спиной чувствовал, как приближается опасность.
Каждое мгновение мог раздаться громкий открытый голос, говорящий: "Ты - вор". Это мог быть голос Ряженцева. Голос Чуркина. Голос Сережи или Кати...
Перед людьми Борташевич по-прежнему являлся осанистым, благодушным, всегда готовым пошутить и ответить смехом на чужую шутку. Трапезничал в кругу семьи. Сдавал зачеты в университете марксизма-ленинизма.
Он вжился во все это, и часто ему казалось, что это реальное его существование, что он на самом деле хороший коммунист, полезный член общества, отличный семьянин... Мираж исчезал, Борташевич видел себя голым, одиноким среди людей.
Так было на бюро горкома, когда исключали Редьковского.
Борташевич действительно чувствовал то, о чем говорил в своей речи, и высказывался со свободной и красивой манерой человека, привыкшего выступать на заседаниях. Говоря, видел себя со стороны, нравился себе и всерьез признавал за собой право наставлять других в вопросах морали. Сел - все рухнуло: увидел, что, говоря о Редьковском, говорил о себе; ощутил знакомую противную горечь во рту, похолодел, подметив случайный взгляд Ряженцева... Редьковский, уходя, споткнулся - Борташевич не выдержал, оглянулся на него. Ему не было жалко этого рвача, туда ему и дорога. Он потому оглянулся, что ему предстоял такой же уход. Но сразу он подумал: "Где там. Меня на бюро не пустят. Редьковского пустили, а меня и на порог не пустят в горком..." Он увидел себя, Степана Борташевича, под конвоем, увидел ошеломленное, несчастное, враз постаревшее лицо своего приятеля Чуркина, жесткий взгляд Ряженцева, детей... Детей он не увидел. Он не хотел их видеть.
Надежда Петровна может сколько угодно уговаривать его и обливать презрением: он не только слышит и угадывает шепоты - он чувствует, как вокруг него затягивается петля. Что за петля - еще неизвестно, но затягивается. Ясно - базу поджег Цыцаркин, чтобы замести следы. А после пожара два заведующих магазинами подали заявление об уходе - в связи с переездом, по семейным обстоятельствам, в другие города.
Побежали крысы с корабля! Борташевич решительно пресек панику. Никаких уходов! Потрудитесь, товарищи, работать, в торговом деле возможны всякие казусы, прокуратура разберется... Вира - майна! Все по местам!
Но дели идет к развязке. Это видно. Это в воздухе. Ждать нечего.
Чего ждать? Завтрашнего дня?.. Которую ночь Борташевич лежит и смотрит в потолок. Его завтрашний день - это разоблачение и позор. На порог не пустят... Да он и не сможет прийти. Как же он придет, если они будут знать.
Лучше бы не наступал никакой день. Пусть всегда потемки. Лежать. Считать, чтобы уснуть, до тысячи, потом до пяти... Вспоминать что-нибудь хорошее...
А вспоминать тоже нечего. Пекарни, универмаг?.. Все это было вперемешку с мерзостью... Надину любовь?..
О детях вспоминать нельзя.
Ужасно, если нечего ждать. Еще ужаснее, если нечего вспомнить.
Оказывается - жизни не было.
Нет, была, конечно. Но крошечная, куцая и очень давно, - забылась... Он жил, жил. Он был молодой и хороший, с выпирающими ключицами. Задыхаясь, таскал тяжелые мешки. Ел хлеб, макая его в душистое масло, и верил, что завтра будет лучше, чем сегодня. Воевал, был ранен - его лечили, учили, приняли в партию, доверили ему ответственную работу. От души он пел песни и от души смеялся. В полинялой косоворотке, простосердечный, беззаботный, с рвением к работе и чистыми мыслями, воссел он когда-то в красивом кабинете на важнецкой должности - советским хозяйственником... и все. Дальше нет ничего. Дальше он крал, врал, жрал, покупал Надежде Петровне разные цацки...
Жизнь кончилась в тот день, когда он протянул руку за деньгами. Он сам оборвал свою жизнь.
Мелким бегом бежит на часах секундная стрелка. Бледнеет потолок: светает. Завтрашний день смотрит в окно.
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
И город пробуждается.
Первыми на чисто подметенные улицы выходят рабочие, это их час. За ними покидают дома студенты, школьники, хлопотливые хозяйки с клеенчатыми сумками и плетеными авоськами и служащие учреждений. А когда весь этот деловой народ разойдется к своим местам, появляются младенцы в колясках, старички, живущие на покое, и разный прочий люд.