Собрание сочинений.Том 2

И – хотим ли мы того, или не хотим, да к тому же и бурно противимся по многочисленным причинам, смутным порою для нас самих, – совершенная полнота памяти о любой личности, включающая самые незначительные мелочи, выветривавшиеся, казалось бы, из памяти личности о себе самой, помещается в некую всеобъемлющую копилку. Там она и сохраняется неизвестно в каком виде и в каком состоянии до неведомого нам срока.

Надо полагать, что никаких технических трудностей хранения невообразимого сонма множеств памятей о сгинувших личностях для Творца не существует. Если уж человеку и человечеству открываются в поразительных достижениях науки и во всевозможных чудесах техники достоверные, хоть и супермикроскопически-приблизитель-ные данные о кое-каких возможностях Творца, то что уж говорить обо всем арсенале Его возможностей?

Неужели уж человек, упорядочивая свое нелепо усложненное существование, смог дойти до известных эстетических высот в совершенствовании канцелярско-бюрок-ратического аппарата и получает нынче нажатием кнопки сведения о выдающихся бандитах шестнадцатого века и чертах их характеров, а вот Творец, как полагают туповатые гении позитивизма при либерально допущенной гипотезе о Его Существовании, не имеет универсальной картотеки не только на всех прошедших по Земле людей, но и на прочих выдающихся, презираемых иногда человеком, тварей?

Имеет. И еще какую.

Так что ум человека может быть вполне спокойным при тревожно-мнительных размышлениях о личном бессмертии. У Творца есть больше, чем нам требуется, различных умонепостигаемых инструментов воспроизведения в положенный срок – не раньше и не позже – гражданина Н. или гражданки Ф. во всей их нетленной прелести и в замечательной картине общего Воскресения, если, разумеется, род человеческий еще не успел навсегда отвратить от себя как Божественной памяти, так и Его внимания.

Одним словом, не мешало бы всем нам поменьше суетиться насчет технической стороны Грядущего Воскресения – тут все в полном порядке – и побольше да почаще беспокоиться насчет того, как мы будем выглядеть в глазах Творца и Ангелов-Заседателей, когда изумленно-застенчиво продерем заспанные в долгом отсутствии близорукие зенки…

…Типичное квартирное ворье… старорежимные домушники – думал Л.З., пошевеливая самурайской чесалкой пепельно-черные кудряшки сгоревших бумаженций, – неужели они додумались кремировать меня в кителе?…

Причем здесь, понимаете, китель? Зачем портить прилично пошитую вещь?… Только на Мехлисе мог так сидеть китель… мерзавцы… могли спороть погоны с рантиками и отдать какому-нибудь секретарю обкома Курской аномалии… Мехлиса и Ленина нет, но бесхозяйственность продолжается…

Строчку в «Литературке» о состоявшейся вчера кремации Л.З. пробежал, как и прочие сообщения, с некоторой печальной отстраненностью… это нас не колышет… но почувствовал себя так, словно сбросил вдруг с плеч унылую тягость. Может быть, даже удержал себя, полностью расслабившись, от взрыва радости, разрешающей наконец самую странную жуть «аттракциончика рябой говнодави-ны»… сердце разрывается от этого чаще, чем от…

Действительно, состояние Л.З. было состоянием спасительного облегчения, которое кажется нам самым совершенным из всех синтезированных пытливой мыслью человечества суррогатов так называемого счастья.

Черт знает что будет впереди, думаем мы в таких состояниях, разумно относя их к роду перекуров в борьбе с хитрым Роком, но, слава Богу, хоть что-то позади… позади… позади…

Рассказывают, имеются такие знатоки, что даже осужденный на казнь, узнав наконец о непреклонном отказе в помиловании, чует некоторое существенное облегчение. Это он охотно расплачивается последними золотыми существованиями за освобождение от чувства мучительной неизвестности и, если уж на то пошло, от совершенно больше уже непереносимых надежд.

Те же знатоки осмеливаются утверждать, что, направляясь к стенке, окончательные злодеи – как, впрочем, и абсолютно невинные агнцы – целиком отдаются одной-единственной мысли. Вернее, не мысли, ибо для достойной ее работы уже, к сожалению, не хватает какого-то наиважнейшего качества времени, а одному лишь единственному и последнему душевному состоянию.