Собрание сочинений.Том 2

– Да здравствует, – орал по пьянке, – международная солидарность трудящихся…

Потом Сашка показал мне этот фильм удивительный и денег дал целую кучу. «Рязанский медведь кое-что умеет…» – называлась картина, но я взял с Сашки слово не показывать ее в нашем клубе после продажи советским, потому что не желаю представать перед земляком нагишом и с выпученными глазами. Про меня и так в районе слушок пошел, что я женилкой горшки цветочные с одного раза разбиваю… Зачем мне лишняя дурная слава?…

Английский язык мой приличным стал вполне, но с рязанским вяканьем. Так что, когда попал я на ферму в Айове, то запросто болтал с Джимом Байтом насчет картошки дров поджарить, колбасных обрезков и яичном порошке. Дояром у него поработал. На соломокопнителе погонял и на комбайне. Попахал слегка. Лошадей драил. И прочей работенкой не брезговал. Показал, на что способен русский крестьянин, когда парторги ему мозги не засирают планами-перепланами и трудовыми вахтами в честь свободы Анжелы Дэвис.

Но при получении первой получки говорю:

– Я столько не заработал, Джим. Не могу глотничать.

На Рязани нам такую «капусту» за полгода не платят, а ты

мне за неделю отвалил. Бери деньги обратно.

Ну Джим шибко обиделся, и чуть-чуть драчка у нас не состоялась, но тут Сенди подоспела и разъяснила мне и Джиму, что я социально дикий человек и обижаться не на меня надо, а на красную сволочь, которая доводит людей до потери достоинства и неумения за него бороться.

После этого я деньги взял, а Сенди пообещала участвовать в забастовке за прибавку зарплаты. На это Джим почему-то не обиделся.

Могу сказать, что цель свою я выполнил успешно. Полностью разобрался в проблемах переизбытка зерна в США и убедился, что правительство действительно приплачивает фермерам, лишь бы они не перевыполняли план хлебозаготовок.

Чуть с ума от всего узнанного не сошел. Дернул в одиночестве кружку «Белой лошади» и зарыдал во все горло. Страдальческая печаль остро пронзила, граждане судьи, мою крестьянскую душу, любящую народ и родную Рязанщину.

Рыдаю, вою просто-таки от глубокой обиды. До чего же вы, паскуды, спрашиваю, довели землю русскую, что рожать она хлеб почти перестала?… Что вы с крестьянским трудом, паразиты партийные, сделали?… Как же вы все машины с моторами в ненасытную генеральскую утробу гоните, а не на поля?… Как жить вам не стыдно от факта выплаты американскому фермеру премий за недород хлеба? Вы бы с самолета поглядели на поля и луга Вермонтщины, куда с Рязани переселили вы замечательного писателя, сволочи. На лугах же этих коровам протолкнуться негде – столько их пасется разом, и дойных и мясных. А башней силосных в Вермонте и в Айове моей побольше, чем ваших вонючих ракет в Европе…

Как вы мне жить дальше прикажете? Чтоб вы подавились своими лозунгами, проститутки зловонные… Да если б русский мужик так подоночно, как вы, относился к земле родной, то давно он от презрения к вашему разврату перебежал бы все священные-рассвященные границы нашей похабной страны и всю мировую целину двадцать раз освоил. И порядок, плачу, там был бы, мать вашу так, сволочи…

Одним словом, убиваюсь от всего увиденного в США и пережитого. В истерике бьюсь.

Неотложку-эмедженси вызвали даже. Джим говорит:

– Ты – фермер великий. Оставайся, я тебе земли выделю. Сам хозяином будешь. И девки наши от тебя без ума.

Тогда взял я в руки свое крестьянское сердце, сдавил его вот так… и отвечаю, что к легкой жизни не стремлюсь, но лишь к уважению души. Буду там, где сейчас трудно. Потом, Бог даст, изведется с лица земли моей красная пакость, и мы тоже заживем по-человечески. С партии и правительства «капусту» будем драть за недород, слив молока в кюветы, прокисание сыра и уменьшение размера кукурузных початков… чтоб мне все политбюро в гробу увидеть в мо-лочно-восковой спелости…

Болели за меня на ферме. Даже сенатора вызвали уговаривать не возвращаться, ибо сгноят меня там и погубят ни за грош единственную мою жизнь со всеми крестьянскими способностями.

Но я ответственно заявил сенатору, что возвращаюсь, несмотря ни на что. Десять лет отсижу – и освобожусь на родине, а может, советской власти еще раньше коряга придет. Тогда и амнистия будет. Вся у меня надежда на амнистию.

Ну, а остальное просто было. Слово держа, которое Ва-лико дал, поехал в Нью-Йорк. Сходил на 42-ю улицу. Купил там по случаю парочку электронных дамских хозяйств и запчасти к ним, потому что в СССР с запчастями весьма худо обстоит дело. Веселых открыточек прикупил для пограничников, чтобы не скучать им в дозорах. Жвачки также взял пузырящейся. Ее мы иногда у турков на боеприпасы выменивали, ворованные на маневрах военного округа.

Джим провожал меня в аэропорту имени Кеннеди, которого он почему-то не уважал, но по-христиански жалел. Пообещал приостановить поставки пшеницы советчикам, если они со мной жестоко поступят и не будут передавать передачки из Айовы.

Хорошее у меня прощание было с американцами славными. Хорошее. О разных приключениях, случившихся со мной при путешествии по США, я тут умолчу, потому что надо нам быть ближе к делу.