Собрание сочинений. Том 2

Я был
империи репейник.
Я рос
в кювете. Оседал
в отрепья джинс, как оперенье.
империалистический металл.
Империалистический шофер
ко мне чиниться подъезжал. Repairing.
И облегчался на репейник.
Я помню женские шаги,
изогнутое нетерпенье
неизъяснимых измерений
империалистической ноги.
Летели «ЗИЛы». Гнула поросль
империалистическая скорость.
Эксгибиционист-милиционер
на них взвел свой скоростемер...
Убили за такую подлость!
Я рос, сорняк. Вы вырывали
меня. Но знак моей любви
вы разносили в шароварах —
мои прилипшие репьи.
Я был сутул. Я жрал крупеник.
Но в небе несколько минут
мой брат, Империи репейник,
пылал Блаженного салют.
И озаряемый Отрепьев,
я понял вещие цветы:
вдруг мы — Империя репейников,
никчемной, Божьей красоты?!..
(Но в пору «Озы» был нелеп
мой интеллектуальный рэп.)
I-я Империалистическая вина
имела Распутина,
II-я Империалистическая волна
дала двух «Распутиных» —
одного внизу, другого — вверху...
Пришла искусствовед: «Сорняк
меня волнует, как Синьяк».
Стал жить в гостиной, не в сенях.
С ранья был хлеб. В державе реп
меня играли в стиле рэп.
У пса был поп,
у попсы был флоп:
пес попа сожрал
и песню записал.
Им-пе-ри-а-лист Рэм Степанович Петров
залить костер принес петроль
(и в землю закопал).
Жена-мироносица в майке от Миро
на меня вылила помойное ведро.
Империалистический Шарик
гонял котов,
поднимая заднюю ногу у пьедестала Шадра,
как пионерское «Будь готов».
Стояли с флоксами. Меж ними
уж прорастали мини-героини,
которые, как бритые кометы,
демонстрировали постимпериалистические
методы.
Что ж, кровь всю слить и поменять?
Империалистический отец,
империалистическая мать,
империалистическая ты,
мотая нити на персты,
словно на Крымские мосты,
мне подарила первые свои
империалистические соловьи.
Я рос без денег. Флоксам не соперник,
я сам себе rebelling. Я репейник.
Но рос в Империи. Она в моче, в крови,
в империалистической любви
к ведерным бедрам на ВДНХ
и в восприятье денег как греха,
в полете, чтоб сводило потроха
от Минска до Урала, до стыда
за гибель императорской семьи,
в имперском понимании стиха,
как антитезы власти, антидезы.
И принимали вещий мой язык —
по телефону в «мерседесе» —
тунгус и друг Стенвей калмык
У пса был поп,
потом был флоп:
пес попа сожрал
и песню записал.
Прощай, империя Сизифова!
В самом себе не материаль-
ную тебя — метафизическую —
я победил. Я потерял.
В антиимперии репейной
Урожай рэпа. Я расту.
Мы снова к новому preparing.
Все тонет в фиолетовом цвету.
Душа свободна. Но скребет, как мышь,
империалистическая мысль —
как Минск? и не сожгли ли Дагомыс?
империалистическая боль —
теперь меж нас граница, что с Тобой?
1992