Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович

Они надели спецовки, вошли в клеть, спустились в один из нижних горизонтов, миновали рудничный двор, где запаслись на ходу карбидными лампами, похожими на маленькие прожекторы, и зашагали по штрекам и просечкам то светлым и людным, то похожим на звериные норы, по которым проходила не раз Ольга с Мартемьяновым. Логунов подводил доктора к интересным забоям, знакомил с шахтерами, каждого называя по фамилии, по имени и отчеству, а то просто Ваней, Петей или Лукашей. Иван Иванович смотрел на своих многочисленных тезок — иные из них оказывались и его знакомыми, — вслушивался в термины, которые мелькали в речи Логунова… и ничего не понимал.

17

Он покорно тащился за своим поводырем по кругам этого подземного лабиринта, сутулился под ливнем в мокрых просечках. Вся жизнь его виделась ему сейчас вот таким же бесконечным блужданием. Бедное радостями детство. Ученье. Работа. Снова ученье и работа — с годами все труднее и, казалось, интереснее, и вдруг пропал этот интерес и жизнь стала пресной, серой, ненужной. Почему он доктор, если не может вылечить самого себя от сердечной напасти? Не хочется есть: кусок не идет в горло; не спится, пропала способность отдыхать, связно мыслить, смутное беспокойство давит в груди, толкает с места на место. Как вырваться из этого угнетенного состояния? Главное: не с кем поговорить о своей боли-тоске. Случись такое раньше, Иван Иванович рассказал бы обо всем Логунову, но теперь, после признания Варвары, чувствовал себя перед ним виноватым: будто без нужды взял да украл у человека самое дорогое.

«Вот еще очередная нелепость!» — печально думал он, упираясь невидящим взглядом в стенку забоя.

— Вы понимаете? — спрашивал его Логунов. — Это выдвинуло рудник на первое место.

— Да-да-да. А я не работаю, проболтался целое утро…

Логунову хотелось заговорить с доктором о его личных делах, но он помнил, как тот отклонил такую попытку осенью, и, выжидая, не напрашивался на откровенность.

— Почему же вы не на работе?

— Уезжаю на Учахан. Сделаю сегодня еще одну операцию, а послезавтра еду… Месяца на два.

— Совсем уже собрались?

Хирург кивнул в смутном недоумении: ведь Логунов сам сообщил ему о приглашении в тайгу, на днях вместе с ним обсуждали возможности работы на Учахане, а перед отъездом доктора он запропал куда-то. Где же было догадаться выбитому из колеи Ивану Ивановичу о старой болячке секретаря райкома — золотом руднике!

Они пробирались, горбясь, по какому-то узкому ходу. Качающийся свет ламп скользил снизу вверх по столбам крепления, по нависшему бревенчатому потолку. Пахло землей и гниющим деревом.

— Ольга Павловна рада моему отъезду и обращается со мной, как с надоевшим гостем, — громко в тесном сумраке сказал доктор.

Логунов молча замедлил шаги, чувствуя, что теперь Аржанов расскажет все.

— Мы давно уже живем, как чужие, — говорил тот за его спиной незнакомо звучащим голосом. — Ужасно, что все понимаешь, а вырваться, уйти самому нет сил.

У Логунова холодные мурашки пробежали по плечам — такая тоска двигалась за ним. Иван Иванович, слышно, споткнулся и умолк.

— Может быть, к лучшему то, что вы на время уедете, — сказал Логунов, хотя совсем не был заинтересован в его отъезде: если за это время Ольга уйдет от мужа, то Варенька потом не отступится от него. После разговора Игоря Коробицына со Скоробогатовым Логунов сам замечал многое в развитии семейной драмы, но так верил в превосходство хирурга над Тавровым, что все тревоги его представились ему вдруг пустяками. — Не ошибаетесь ли вы? — мягко спросил он. — Мне кажется, дело в том, что Ольга Павловна стремится только к хорошей человеческой самостоятельности. И надо помочь ей в этом. Не получается?.. Значит, вы не так подошли. Возможно, издали-то легче разберетесь в своих отношениях.

— Как знать… — пробормотал Иван Иванович.

— Теперь куда? — спросил Логунов, тоже погрустневший, когда они вышли обратно на рудничный двор, залитый светом электричества.

— Пойду собираться в дорогу. Домой — нельзя сказать. В четыре часа — в шестнадцать ноль-ноль, как говорят военные, — у меня операция назначена. Обычно я их с утра делаю, а сейчас развинтился и все идет через пень колоду!

18

— Дайте, я подержу его на руках немножко… Господи, какой он трогательный! — Ольга бережно подхватила ребенка под спинку и голову и приподняла, любуясь им, остро ощущая молочный его запах. — Здравствуй, милый! Ты еще не умеешь смотреть: у тебя глазки разбегаются. Наверное, ты удивлен: столько на свете оказалось разных разностей! Правда?

— Своих надо заводить. Нечего на чужих-то зариться! — с добродушной грубоватостью сказала толстуха бабушка, забирая от Ольги младенца.

— Что поделаешь, если материнство обернулось горем! — Ольга с жадным вниманием последила, как старуха упрятывала крошечные цепкие ручонки внука и как упрямо, хотя и бессмысленно, он старался высвободить их из-под пеленок.

— Еще родите. Успеете! — утешила Пава Романовна. Она сидела на кровати в узкой юбке, не закрывавшей ее круглых колен, туго обтянутых чулками, и расстегивала кофточку: был час кормления. — Урегулируйте прежде сердечные дела!