Собрание сочинений, том 22

Кризиса уже нельзя было избежать. Из тех людей, которые вместе с банком занимались мошенническими делами, расходовали и транжирили его фонды — само собой разумеется посредством честного кредита — из этих лиц одни обладали государственной властью, другие не обладали. Вполне понятно, что как только им всем был приставлен нож к горлу, первые принесли в жертву вторых. Один из соучастников преступления принял возвышенное решение стать палачом другого. Совсем как во Франции. Там тоже Рувье, Флоке, Фрейсине и К° принесли в жертву тех самых Лессепса и Фонтана, которым они и их пособники так часто, по выражению Шарля Лессепса, «приставляли нож к горлу», чтобы выжать из панамы средства на политические цели. Точно так же Джолитти и Гримальди пожертвовали своим закадычным другом Танлонго, у которого прежде они и их предшественники вымогали банковские деньги на свои избирательные цели и на свою прессу, вымогали до тех пор, пока не остался лишь один выход — крах. А когда долги Гримальди были уплачены вышеупомянутым таинственным способом, он-то как раз и стал громче всех требовать ареста Танлонго.

Но Танлонго — тертый калач, прошедший огонь, воду и медные трубы старый итальянец, а вовсе не зеленый новичок в мошеннических делах, как Шарль Лессепс и прочие марионетки, которым приходилось устраивать панаму для Рейнака и К°. Танлонго — человек благочестивый, он ежедневно в 4 часа утра посещал мессу, где обделывал делишки с теми доверенными лицами и посредниками, которых ему не хотелось видеть в конторе своего банка — «меня ты, крошка, не конфузь» [Гейне. Из дополнений к циклу «Опять на родине». Ред.]; Танлонго был в прекрасных отношениях с Ватиканом, и вот Ватикану, недосягаемому для итальянской полиции, он отдал на хранение шкатулку как раз с теми документами, которые давали ему гарантию от покушений его могущественных друзей и покровителей и которые он не хотел чересчур поспешно доверить юстиции. Ибо в Италии во время панамино, так же как во Франции во время панамы, юстицию сильно подозревают в том, что домашние обыски производятся ею иной раз не для того, чтобы были обнаружены те или иные документы, а для того, чтобы они вовсе исчезли. И Танлонго решил, что определенного рода бумаги, которые должны послужить ему защитой и раскрыть истинное положение дел, будут в должной сохранности не в руках итальянского судебного следователя, а только в Ватикане.

И вот, едва только министерство достигло соглашения с Национальным банком, по которому последний принимал на себя все активы и пассивы Римского банка и обязывался уплатить акционерам за каждую акцию стоимостью в 1000 фр. по 450 франков; едва только оно почувствовало, что это соглашение служит гарантией от огласки имен политических деятелей, задолжавших банку, как бравому Танлонго пришлось тут же убедиться, что в буржуазной политике платой за услугу является неблагодарность. С вечера 16 января у его дома был выставлен караул; 19 января он и главный кассир Лаццарони были арестованы.

Это отнюдь не было для него неожиданностью. Еще раньше он сказал одному из редакторов «Parlamento»[390]:

«Они могут упрятать меня в тюрьму, но пусть они имеют в виду, что затевают плохую игру… если хотят на меня возложить ответственность за вину других, то этим меня побудят устроить скандал… Уж не хотят ли меня разорить? Тогда я придам огласке имена тех людей, которые вымогали у меня миллион за миллионом. Как часто я говорил, что не могу их дать, но ответ был всегда один: они необходимы (occorrono). И у меня есть доказательства… так было постоянно; чем больше услуг я им оказывал, тем больше они плевали мне в лицо; но если я теперь паду, то я окажусь в неплохой компании».

И когда этого больного, старого человека, которого сперва держали под арестом в его дворце, 25 января отвозили в тюрьму Реджина Чели, он заявил сопровождавшему его чиновнику: «Я иду, но я оставляю за собой право на разоблачения». Членам своей семьи он сказал: «Им хотелось бы, чтобы я умер в тюрьме, но у меня еще достаточно сил, чтобы отомстить за себя».

Непохоже, чтобы этот человек повел себя покорно на открытом судебном процессе, подобно замешанным в парижской панаме директорам, которые, вместо того чтобы сразить своих обвинителей вдесятеро раз более тяжелыми уликами, имевшимися в их распоряжении, своим молчанием вымаливали для себя снисходительный приговор. Хотя Танлонго страдает подагрой, газеты изображают его высоким и крепким человеком, «настоящим семидесятилетним кирасиром»; все его прошлое говорит о том, что он понимает: спасти его может только жесточайшая борьба и самое упорное сопротивление. Так что в один прекрасный день знаменитая cassetta d'oro [золотая шкатулка. Ред.] перекочует из Ватикана в зал судебных заседаний, а ее содержимое будет выложено на судейский стол. В добрый час!