Собрание сочинений. Том 3

Цари,
        короли,
                    императоры,
властители
                 всей земли
командовали парадами,
но юмором —
                    не могли.

В дворцы именитых особ,

все дни возлежащих выхоленно,
являлся бродяга Эзоп,
и нищими
               они выглядели.
В домах,
             где ханжа наследил
своими ногами щуплыми,
всю пошлость
                      Ходжа Насреддин
сшибал,
            как шахматы,
                                 шутками.
Хотели
           юмор
                   купить —
да только
               его
                    не купишь!
Хотели
           юмор
                   убить —
а юмор
           показывал
                           кукиш!
Бороться с ним —
                            дело трудное.
Казнили его без конца.
Его голова отрубленная
качалась на пике стрельца.
Но лишь скоморошьи дудочки
свой начинали сказ,
он звонко кричал:
                            «Я туточки!» —
и лихо пускался в пляс.
В потрепанном куцем пальтишке,
понурясь
              и вроде каясь,
преступником политическим
он,
    пойманный,
                       шел на казнь.
Всем видом покорность выказывал,
готов к неземному житью,
как вдруг из пальтишка выскальзывал,
рукою махал,
                     и тю-тю!
Юмор
         прятали
                      в камеры,
но черта с два удалось.
Решетки и стены каменные
он проходил насквозь.
Привык он ко взглядам сумрачным,
но это ему не вредит,
и сам на себя с юмором
юмор порой глядит
Он вечен.
              Он, ловок и юрок,
пройдет через все,
                            через всех.
Итак,
        да славится юмор!
Он —
        мужественный человек

1960

Американский соловей

В стране перлона и дакрона
и ставших фетишем наук
я вдруг услышал кровный-кровный
неповторимо чистый звук.

Для ветки птица – не нагрузка,

и на одной из тех ветвей
сидел и пел он, словно русский,
американский соловей.

Он пел печально и счастливо,

и кто-то, буйствуя, исторг
ему в ответ сирени взрывы —
земли проснувшийся восторг.

То было в Гарварде весеннем.

В нем все летело кверху дном,
в смеющемся и карусельном,
послеэкзаменно хмельном.

Студенты пели и кутили,

и всё, казалось, до основ
смешалось в радужном коктейле
из птиц, студентов и цветов.

Гремел он гордо, непреложно,

тот соловей, такой родной,
над полуправдою и ложью,
над суетливой говорней,

над всеми черными делами,

над миллионами анкет
и над акульими телами
готовых к действию ракет.

А где-то, в глубине российской,

такой же маленький пострел,
свой клювик празднично раскрывший,
его братишка русский пел.

В Тамбове, Гарварде, Майами

на радость сел и городов
под наливными соловьями
сгибались ветви всех садов.

Хлестала музыка, как вьюга,

с материка на материк.
Все соловьи поймут друг друга —
у них везде один язык.

Поют все тоньше, все нежнее

в единстве трепетном своем…
А мы-то, люди, неужели
друг друга так и не поймем?

1960

На мосту

Б. Левинсону