Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы

— Мне неясно только одно — ваше поведение, — с непоколебимым спокойствием ответил директор. — Обозвать огульно всех выступавших попугаями! Подстричь Шлихмана и Ивана Мыша под один уровень! Снивелировать вину на том основании, что никто не знал, не мог предусмотреть! Как это назвать? Мне думается, название этому — гнилой, преступный либерализм! Вот вы заявили: Шлихман не был прямым помощником той вражеской личности, которая, к счастью, сейчас обезврежена. Верю, представьте, верю — не был, не помогал сбывать секретные сведения за границу. Если б я думал иначе, то вряд ли понадобилось бы так много обсуждать поведение Шлихмана. Его вина в другом — он разносчик заразы, он не диверсант-отравитель, а энцефалитный клещ. Но и клещ весьма вреден, хотя и творит свое черное дело несознательно. Вы задумались, почему Шлихман, едва познакомившись с этим растленным типом, поспешил незамедлительно познакомить вас, своих товарищей? С каждым, с кем он встречается случайно, знакомит вас? А?.. Что вы молчите, Чернышев?.. Уверен, не с каждым. А с этим сразу познакомил, потому что близок по духу, потому что тянется к таким, испытывает внутреннее желание тянуть других. И, конечно, среди этих других найдутся неустойчивые вроде Слободко. И, конечно, такие Слободко дальше понесут заразу. И если мы не примем мер, то захлебнемся в диком смраде западных влияний. Дорогой доморощенный либерал Чернышев, вам изменило святое чувство бдительности. Зато нам — нет, не изменило! Мы не собираемся косить подряд всех заблуждающихся. Мы вдумчиво выберем самый опасный сорняк. Вдумчиво!.. А уж тогда — вон с нашего здорового поля!.. Мы подвели черту. Я понимаю — время позднее, все утомились. Но нельзя торопиться. Нужно выслушать еще одного человека, который прячется, который не подает признаков жизни. Попросим на трибуну Шлихмана и выслушаем его, терпеливо, не отмахиваясь… А там решим сообща. Я во всем полагаюсь на вас, товарищи, на вашу бдительность. Я не хочу решать самолично.

Директор кончил, снова занял свое место в президиуме.

И звучный, ясный председательствующий голос Гоши Сокольского объявил:

— Товарищи, докладчик Белявкин отказывается от заключительного слова. Поступило предложение — выслушать студента Шлихмана. Если возражений нет, то я попрошу Шлихмана занять место на трибуне.

И через весь зал, спотыкаясь на ходу, слепо уставясь перед собой очками, сгибая спину, медленно прошел Православный — штаны свисали с худого зада, громоздкие ботинки гулко стучали по ковровой дорожке. Через весь зал, стыдясь самого себя.

На лесенке, ведущей к трибуне, он снова споткнулся, ударился коленом, захромал.

Он долго не начинал, водил недоуменно по залу очками и молчал, а зал в нетерпении ерзал и кашлял.

— Время дорого, Шлихман, — суховато напомнил Гоша.

— Товарищи… Я… я не знаю… не знаю, в чем виноват…

И опять тяжкое молчание.

Федор сейчас чувствовал за Православного — чувствовал близорукость, жалкую бледность, стягивающий плечи мятый пиджачок, красные, вылезающие из рукавов руки. В такие минуты так стыдно за самого себя, что веришь — а ты виноват, сомнений нет. Только в чем, вот беда?..

Нужно говорить. Он занял место, где нельзя молчать. А он молчит.

Сотни глаз ощупывают, оценивают, сотни глаз — не спрячешься — требовательно ждут. Как оправдываться, когда тебе уже знают цену?

Время дорого.

Время дорого, а он тянет — одно это непростительная вина.

— Я не знаю, в чем…

Директор пришел на помощь:

— Вы первый познакомились с неким гражданином Милгой, недавно арестованным органами безопасности?

— Да. Случайно.

— Это вы привели к нему Слободко и всех остальных?

— Да.

— И все-таки вы не ведаете, в чем вы виноваты? Не притворяйтесь дурачком, Шлихман.

Он виноват, он готов со всем согласиться, отпустите его — будь что будет, лишь бы не трибуна…

И когда Православный спустился в зал, Федор вместе с ним почувствовал изнеможенную усталость.

Вячеслав словно проглотил аршин — спина натянута, голова вскинута, лицо зеленое, воспаленно блестят глаза.

— Итак… Кто за то, чтобы ходатайствовать перед дирекцией — исключить студента четвертого курса Шлихмана из института за тесную связь с вражескими элементами, за распространение чуждой нашему духу идеологии?

Гоша Сокольский, чтоб считать голоса, вышел из-за стола на авансцену — костюм, словно из журнала мод, ботинки на толстой подошве, ворот свитера подпирает подбородок, — начавший уже полнеть мальчик из хорошей семьи, у него узкие плечи и широкие бедра.

— Кто — за, прошу поднять…

Затылки, затылки впереди Федора, над ними вырастают руки.

Когда-то Игорь Гольцев поднял руку против родного отца — крупно ошибался Ежов. Поднял тогда и Федор. Сейчас он не шевелился… Затылки, затылки, руки, руки… До чего он чувствовал себя одиноким.

— Кто воздержался?

Тишина в зале.

— Кто против?

Тишина.

Но Гоша Сокольский неожиданно объявляет:

— Один голос против!

Федор вытянул шею: затылки, затылки — руки не видно. И вдруг, словно кто толкнул, обернулся — рядом, сплющив губы в жесткую складку, тянул вверх руку Вячеслав.

Федор дернулся…

Но Гоша Сокольский уже отчеканивал: