Собрание сочинений. Том 4. Гражданская лирика и поэмы

На Крыше Мира
с Тянь-Шанем рядом
вершин Памира
белеют гряды.
Памир вы видели?
Он удивителен.
Над зноем Индии
он весь заиндевел,
и Гиндукушу
он смотрит в душу.

В час самый ранний,

когда светает,
привет багряный
он шлет Китаю,
как друг навеки.
И неустанно творит все реки
Таджикистана.

Спят перевалы, через которые

шли караваны во мгле истории.
Все трудно, честно,
сурово, строго.
Скалой отвесной скользит дорога.
Сорвешься — кончено!
Лишь пыль всклокочена…

Путь Марко Поло —

мир словно умер,
безлюдно, голо.

А горы в думе

о гуле странном за океаном:
какая тень там, над континентом?
Кто не взволнован, не поколеблен
их вечно новым великолепьем!

Здесь нет двуличия —

одно величие!
Но не презрителен,
он только старше,
седой президиум
планеты нашей.
Арены, бездны, ручьев рождение,
морены тесные нагромождения,
размывы, срывы,
где ждет разведчиков
внезапность бедствия,
где глетчер Федченко ползет, как шествие
горбатых статуй в сосульках спутанных,
покрытых прахом
и в лед закутанных гигантских женщин,
объятых страхом у скользких трещин…

Лавин падение

с грохотом бешеным,
оскалы хаоса тысячеликого,
и где смыкается
Цепь Академии с хребтом заснеженным
Петра Великого,
где льдины плотные
и фирн спресованный
все склоны заняли, —
там, как высотные
Природы здания,
закрыв снегами свои морщины,
недосягаемые стоят вершины.

Уже окончились сады миндальные

Сталинабада,
уже видали мы алмазно-солнечный
блеск ледопада,
и смерч, крутящийся
багровой массой,
и дико мчащийся брод Танымаса.
Уже поблизости
в камнях под скалами
обросший известью
ключ отыскали мы…

Витыми тропами

мы шли внимательно,
я и три опытных рудоискателя.
Все кряжи Азии они облазили
и молотками гранили камни, с утесов сколотые.

Что кружит голову

в горах геологу?
Свинец и олово,
вольфрам и золото —
вот что геологу
здесь кружит голову.
В пластах остаточных,
где блещет жильца,
причин достаточно,
чтоб ей кружиться…

Передо мною главарь веселый

нес за спиною
рюкзак тяжелый.
Следы металлов
ища, как счастье,
всегда питал он
к камням пристрастье.
Он не покинет
находку в яме —
буханку вынет,
заменит камнем!

С ним шел южанин

с лицом вечерним,
глаза — кинжалы
чеканной черни.
И пел он часто.
Что? Было тайной.
Звучал неясно
напев гортанный.
Был третий ровным
и молчаливым,
спокойным, словно
вода залива.
Что б ни случилось —
в пурге, в тумане, —
всегда светилось в нем
пониманье
моей дороги, моей тревоги,
моих желаний и ожиданий…

А я, я с ними

пошел к вершинам —
к стоящим в синем
земным старшинам.
Но не за рудным месторожденьем
я шел по трудным нагроможденьям
к снегам и гребням по узкой бровке.
Не по служебной
командировке —
по просьбе сердца:
лишь насмотреться.
Увидеть мне бы мир высочайший,
накрытый чашей чистого неба!
Лишь встать над мощным
седым потоком,
и все, что в прошлом,
подбить итогом,
и жизнь задумать верней, чем прежде, —
над мглой угрюмых щелей и трещин.

Так шли мы, четверо,

к цепям высоким.
Уже обветрило
в пути нам щеки,
уже дорогою витой, по кругу,
успели многое
сказать друг другу.

И край суровейший,

что, словно скряга,
держал сокровища в бездонных складах,
где тьма нависла над низом дымным,
вдруг становился гостеприимным
и, как поместий хозяин щедрый,
шел с нами вместе,
раскрыв все недра
гостям желанным
для обозренья,
сняв все туманы без подозренья,
стлал путь нам мохом,
как редким мехом,
и провожал нас
далеким эхом,
звучавшим, будто поверка стражей,
глядящих люто с зубчатых кряжей,
прищуря веки коварной тайной
закрыть навеки
нас в башне крайней!