Собрание сочинений. Том 4. Гражданская лирика и поэмы

Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто! Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи. И опять все то же. Ты все тоньше. Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще. А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани. Но, может, в стекле ты сохранней? И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом: приближаешься или отдаляешься ты? Там хранятся все хвои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы… И все же начала ты убывать. Зачем же себя убивать? Но сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас. Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней… Но —

в зеркалах не исчезают
ничьи глаза, ничьи черты.
Они не могут знать, не знают
неотраженной пустоты.

На амальгаме от рожденья

хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья
как наблюдения свои.

Так хлорвиниловая лента

и намагниченная нить
беседы наши, споры, сплетни,

подслушав, может сохранить.

И с зеркалами так бывает…

(Как бы свидетель не возник!)
Их где-то, может, разбивают,
чтоб правду выкрошить из них?

Метет история осколки

и крошки битого стекла,
чтоб в галереях в позах стольких
ложь фигурировать могла.

Но живопись — и та свидетель.

Сорвать со стен ее, стащить!
Вдруг, как у Гоголя в «Портрете»,
из рамы взглянет ростовщик?

…В серебряной овальной раме

висит старинное одно, —
на свадьбе и в дальнейшей драме
присутствовало и оно.

За пестрой и случайной сменой

сцен и картин не уследить.
Но за историей семейной
оно не может не следить.

Каренина — или другая,

Дориан Грен — или иной, —
свидетель в раме, наблюдая,
всегда стоял за их спиной.

Гостям казалось: все на месте,

стол с серебром на шесть персон.

Десятилетья в том семействе
шли, как счастливый, легкий сон.

Но дело в том, что эта чинность

в глаза бесстыдно нам лгала.
Жизнь притворяться наловчилась,
а правду знали зеркала.

К гостям — в обычной милой роли,

к нему — с улыбкой, как жена,
но к зеркалу — гримаса боли
не раз была обращена.

К итогу замкнутого быта

в час панихиды мы придем.
Но умерла или убита —
кто выяснит, — каким путем?

И как он выглядит, преступник

(с платком на время похорон),
кто знает, чем он вас пристукнет:
обидой, лаской, топором?

Но трещина, изломом призмы

рассекшая овал стекла,
как подпись очевидца жизни
минувшее пересекла.

И тускло отражались веки

в двуглавых зеркальцах монет.
Все это спрятано навеки…
Навеки, думаете? Нет! —