Собрание сочинений. Том 4

Месяцы изнурительной, опустошающей борьбы. Психология прицепного вагона, с которой Павел, кажется, был даже рожден, действовала, как и прежде. Только на этот раз двигателем оказалась его мать. Она интенсивно передвигалась между сельцом, где оставался ее муж, и городской квартирой Павла, без конца внушая сыну, что Ленечку ни за что нельзя отдавать преступнице, которая опозорила всех.

Для нее, да и для Павла тоже Ленечка был вроде ордена, которым они наградили сами себя за великое страдание.

Ленечка оправдывал их, отделял от Клавы, от ее злодеяний.

Без Лени им было бы куда хуже — их честности, незапятнанности, их мук и неучастия в Клавиных делах никто бы даже и не заметил.

Леня не важен был им сам по себе, как маленький и любимый человечек, но был важен как доказательство их святой непричастности.

Эти истины Клава открывала для себя понемножечку, из доказательств косвенных.

Она получила паспорт, прописалась у тети Паши, а работать устроилась на вокзал — билетным диспетчером. Это было очень удобно, сидишь перед специальными барабанами, к которым приколоты листы со схемами вагонов, билетные кассиры заказывают тебе номер поезда, число, желаемые места, и ты даешь им эти места, если они, конечно, есть, отмечая крестиком занятые номера. Комната, где крутятся, барабаны, — на запоре, чтоб не мешали, лишних людей не видишь, знакомых — узкий круг.

Всю жизнь после смены Клава посвящала Ленечке. В зависимости от того, когда она освобождалась, шла к школе, чтобы после продленки проводить его домой. С пустыми руками она никогда не появлялась, тратила на Ленечку почти весь свой скудный заработок, оставляя на себя лишь самую малость, — приносила ему то пару апельсинов, то шоколадку, то бутерброд с икрой, купленный на вокзале. Покупала Клава и одежду — рубашечку, свитерок, новые ботинки, подкопив, принесла нарядное пальтецо.

Часто задерживаясь в комнате продленного дня, Клава проверяла, как Леня сделал уроки, стараясь быть помягче, даже когда ей не нравилась его работа.

Леня, бывало, и переделывал задания по ее просьбе, никогда, конечно, при этом не выказывая радости — какая уж тут радость?

Если Клавина смена заканчивалась в другие часы и она не успевала прийти к школе, караулила Леню во дворе дома. Сперва они просто гуляли, потом Клава купила сыну велосипед, и он делал круги возле нее; она шла, а он кружил вокруг матери, как птенец, который учится летать.

Как воспринимали все это Павел и его мать?

Делали вид, будто протестуют, — вот именно, делали вид.

Клава заносила Лене велосипед на третий этаж, звонила, сама спускалась вниз на один лестничный марш. Павел или его мать открывали дверь, но никогда не глядели на Клаву, хотя, конечно, же, не видеть ее не могли, и, как правило принимались ругать Ленечку за то, что тот будто бы опять где-то прогулял и задержался. Можно подумать, дома Леню ждут важные дела и серьезные интересы.

Позвонив еще раз по телефону Павлу, Клава получила нахлобучку, напоминание про уговор — встретились раз, и хватит, — предложение подавать в суд, если она не согласна.

— Почему же, — наскакивал Павел, — почему не подаешь в суд? Ведь уверена — не отдадут. Ну и не мешайся!

Но она мешалась, не понимая все же, почему на словах возражая, на деле Павел и его мать всерьез не мешают ей видеться с сыном?

Понимание пришло позже. Во-первых, что ни говори, хоть какая-то, но помощь. Во-вторых… Неужели уже тогда они всерьез рассчитывали на это?

Словом, Клава заняла полулегальное положение в жизни сына: она встречалась с Ленечкой, но не имела на него прав.

По ночам она плакала, тетя Паша утешала ее как могла, советовала подать в суд. Но сама мысль о суде вызывала в Клаве озноб. Идти в то же здание, где слушали ее дело, требовать справедливости, может, даже говорить с теми же людьми, что всего два с небольшим года ее же и допрашивали, ее судили, ей выносили приговор, от которого никуда не денешься, не уйдешь до гробовой доски, до смертного часа.

Она содрогалась, а тете Паше отвечала так:

— Надо хотя бы год отработать, получить хорошую характеристику — иначе кто же мне его отдаст? Кто поверит?

Порой, бессонными ночами, Клава думала о том, что лучше бы ей умереть — да, лучше для Лени. Он и так был готов к ее смерти, — а тюрьма родной матери, намного ли это лучше смерти? — может, он бы и всплакнул, но, верней всего, обошлось и без этого, она бесследно канула бы из жизни мальчика, он плохо помнил ее, с годами — забыл бы вовсе, и она не рвала бы его слабенькое сердце между матерью, вышедшей из тюрьмы, а значит, запятнанной навеки, и благополучным, чистым отцом.

«Зачем я появилась? — думала Клава. — Зачем я здесь? И нужна ли я Лене?»

На этот вопрос ответить определенно и уверенно она не могла и снова кляла себя за собственный эгоизм. Нужна ли она Лене, Клава ответить не могла, но то, что Леня нужен ей, — знала совершенно точно. Без Лени ее жизнь чудовищно бессмысленна.